Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева
– Потому ты и Редокс? – спросил Тим.
– Ну да. Кто меня Чолли назвал, я не помню. К нему я уже с этим именем попал. А Красным Бычком он меня с той случки звал. Ну, и назавтра, при лендлордах, отработку мою засчитал, подписал, выписал бумагу мне, что Чарльз Редокс, они как услышат, так, гады, заржут, от отработки свободен. И тут же годовой контракт. Я крест поставил, руку ему поцеловал и пошёл на конюшню.
– Хороший контракт? – спросил Эркин.
– Что там на бумаге было, я не знаю, а обернулось… Лендлорды разъехались, он на конюшню пришёл, меня из денника выдернул и повёл. Через сад, сад большой был, за садом лес – не лес, ну, как лес вроде, только мы там дорожки чистили, сушняк убирали, ну и…
– Парк называется, – кивнул Тим.
– Ну вот. И там, дом – не дом, коробка деревянная, но с крышей, окошком и дверью. «Вот, – говорит, – Даю тебе под жильё. Делай, будешь здесь жить. Инструмент, материалы, – ухмыляется, – в счёт обеспечения. Тебя, – говорит, – с батраками не поселишь, они – белые, приковывать тебя больше нельзя. Живи здесь». И стал я крутиться. Там стены, крыша, – всё сгнило, камин развалился. Всё перебрать, всё сделать надо. Днём на конюшне, потом там. Дал он мне так поколупаться, и опять всё в счёт. Два года я уже свободный пахал на него, денег не видал, только долг рос. За каждую доску, каждый кирпич… Я в воскресенье не работал теперь, так я по округе шастал, увижу, что для дома годное, под куртку и в дом. Булыжники на фундамент, на камин – все на себе перетаскал.
– Сделал?
Чолли кивнул.
– Он мне в помощь то одного раба отпустит на воскресенье, то другого. И всё опять в счёт идёт. Сделал я дом. Кровать сбил, стол, даже полку, посуды из консервных банок наделал. Он и зовёт меня. Рабынь поставил, ухмыляется. «Ну, – говорит, – Бычок, я слово держу, которую тебе дать в пользование?» И… была не была, я на Найси показал. «Её», – говорю. Он ржёт. И говорит: «Родит, выкормит, отдам». Ну, она уже на сносях была. Словом, разрешил он ей на воскресенье ко мне уходить.
– Подожди, – Эркин свёл брови, прикидывая цифры. – Это же перед Свободой уже, так?
– Год до Свободы оставался. А родила она, он нас обоих к себе в кабинет. И говорит: «Ты, – говорит, – Чолли, скольких рабов сделал?» Я говорю, что тогда четырнадцать, да ещё четверо, восемнадцать, говорю. Он смеётся, дескать, чуть-чуть до двойной нормы не дотянул. «А ты, Найси?» – говорит. Она и отвечает, что четверых. Ну, ладно. И он… «Так и быть, – говорит, – пусть у тебя живёт, пока кормит». Этот, дескать, всё равно его, следующий мой будет. И потом… он… он у нас каждого второго забирать будет. Вот так. Так у меня семья стала. И ел я уже не со всеми. Найси готовила и приносила мне. На конюшню. Я ем, а она сидит рядом и смотрит. А вечером я дома ел. Знаете, что это, прийти домой?
– Знаю, – глухо ответил Эркин.
– Пахал я. Денег ни хрена. Долг растёт. А всё равно… У дома пятачок расчистил, Найси посадила там, посеяла… Хоть одна морковка, а не хозяйская, своя. А осенью… на День Благодарения как раз… Хозяин пришёл. Малыша забирать. Я говорю, что года ж нет, ну, мне… дуло в нос, я и заткнулся. Он говорит: «Ты себе настругаешь, сегодня же и займись. А то станок твой, – ржёт – отберу». И ушёл. Гадина, сволочь. Спешил. Всё уж ясно было, громыхало рядом, а ему лишь бы денег успеть хапнуть. Охотник чёртов.
– Охотник? – переспросил Тим.
– Ну да. В клубе он каком-то охотничьем был, на охоты ездил, на стрельбы. И дружки у него такие же сволочи, сразу видно. Ладно. Тут Свобода пришла. Пока все слушали, да глазами с ушами хлопали, я на конюшню, Байрона ухватил, самый резвый конь был, заседлал и в питомник погнал. Он там недалеко, со всех имений туда годовиков свозили, а потом ещё куда-то отправляли. Думаю, отправка после Нового года, ну, отсортируют, проклеймят и отправят, а сейчас, думаю, там они, найду своего, заберу. Свобода же. Крикнул только Найси, чтоб домой шла и заперлась, пока я не вернусь. И поскакал. Хлещу Байрона, а он и так… словом, подлетаю туда, а там уже русские. И мне поворот. Назад, дескать, нельзя. И по-нашему ни слова ни один. Я офицера углядел. И к нему. С ходу на колени пред ним, кричу, плачу. Они ни в какую, не пускают, потом подошёл один, что язык знал, я ему объяснил всё. Он и говорит: «Нельзя тебе такое видеть» Я опять в ноги ему. Он махнул рукой. Иди, дескать. И говорит мне: «Держись, будь мужчиной». Ну, солдат мне калитку боковую открыл. Я вошёл. Ну, надзиратели лежат. Двор там такой, как плац здесь. Кто уж эту мразь пострелял, не знаю, да и по хрену мне, обидно, конечно, что им лёгкую смерть дали, ну да… ладно. А дальше… дальше дети. Лежат. Годовики, постарше. Кучей, пострелянные все. Ну, я стою, – Чолли закрыл глаза на
