Цеховик. Книга 4. Подпольная империя - Дмитрий Ромов
Из “Кавказской кухни” я еду на такси. Сижу сзади и, заново прокручивая разговор с Цветом, глазею в окно. Смотрю на вывески и лозунги, на спешащих людей, текущую своим чередом жизнь, и на мгновенье перестаю верить в то будущее, из которого якобы прилетел сюда.
А может, у меня просто что-что с головой, и я на самом деле Егор Брагин, а не вымышленный кем-то подполковник Добров? Нет, вряд ли… На проспекте Ленина мы долго стоим за троллейбусом, и я внимательно изучаю огромную красочную афишу. “Крупнейшее иллюзионное ревю под управлением Игоря Кио”.
Надо будет сводить Рыбкину, посмотреть, как будут распиливать ящик с помещённой в него женщиной. И… вдруг на меня накатывают воспоминания. Я… Точно, да я ведь уже видел эту красную, такую манящую и притягательную, полную загадочности афишу!
Я… у меня даже дыхание перехватывает. Ведь я был на этом ревю. Как не быть, все ребята из класса ходили, и я тоже, с мамой, как сейчас помню. Я даже вспоминаю ассистентку в сверкающем блёстками купальнике с немного рыхлыми боками.
— Извините, — обращаюсь я к водителю, — а вы можете меня на Предзаводской отвезти? Мне на улицу Павленко надо, дом тринадцать.
— Рубль сверху счётчика. Я там никого не найду на обратную дорогу, — неохотно отвечает он и что-то бормочет под нос.
Я соглашаюсь на рубль. У меня вдруг возникает нестерпимое желание увидеть самого себя, того маленького, настоящего Егорку и его родителей…
Машина едет по немного странным, будто вышедшим из фильмов пятидесятых годов, улочкам Предзаводского, некогда посёлка, а в моё время уже микрорайона. Старые трёхэтажные здания, классическая архитектура, большой дом культуры. Всё построено немецкими военнопленными.
Квартира у нас была неплохая, но близость огромного химического комбината и удалённость от “цивилизованных” районов города обесценивали все плюсы. Ну, и криминальная атмосфера, странно большое количество бывших зеков, осевших здесь, и любящих бухнуть после смены работяг, превращали нашу часть города в закрытое гетто.
Я расплачиваюсь с таксистом и захожу во двор. Протоптанная через газон дорожка, перезревшие одуванчики, рассеивающие своих парашютистов, качели с почерневшей от времени деревянной доской, песочница с выбитым с одной стороны бортом… Я всё это узнаю, и сердце сжимает лёгкая грусть.
Разумом я понимаю, что странно тосковать по этой убогости, но сердце никак не соглашается, отзываясь на ожившие воспоминания.
— Здрасьте, баба Шура, — говорю я, проходя мимо первого подъезда.
Она, как всегда, сидит на лавочке и внимательно следит за происходящим. Сейчас она подозрительно смотрит на меня и провожает долгим недоверчивым взглядом. Поправляет белый хлопковый платок и подслеповато щурится.
Уже вечер, поэтому она поднимается на ноги и медленно идёт домой. Надо же, её имя само всплывает в памяти. Я дохожу до своего подъезда и останавливаюсь. Интересно, решусь ли я подняться и позвонить в свою квартиру, как сделал это в Риге? Нет, наверное, не сегодня…
Открывается дверь и оттуда выходит грузный и, как всегда, поддатый дядя Лёша, свирепый на вид, но добрый и мягкий внутри. Скоро он совсем сопьётся и почему-то умрёт. Не знаю почему, но помню его похороны и музыкантов из оркестра, такого же, что провожал в последний путь Айгуль.
Из-за дяди Лёши выскакивают три сорванца. Нет, одна девочка и два мальчишки. Ленка, Севка… Надо же, я помню их имена… и я… Да, это же я…
Не могу сказать, что земля уходит из-под ног, но, что ни говори, момент довольно волнительный.
— Егор, — окликаю я себя…
Маленький семилетний Егор останавливается и, чуть нахмурившись, смотрит на меня, а потом, ничего не ответив, припускает вдогонку за своими друзьями, а я вдруг вспоминаю этот вечер. Всё до мелочей. И даже узнаю запах. Вечерний воздух с разлитым в нём букетом химических соединений.
Бах! Бах, раздаётся вдруг с середины двора. Это Севка. У него в руке маленький револьвер. Я тут же вспоминаю гладкий блестящий металл и его прохладную тяжесть. Барабан у него не крутится, но зато вставляется рулончик с пистонами. Стреляет он удивительно громко, и я вспоминаю, как сильно хотел иметь такой же, но у нас они не продавались. Севке его привёз отец из Ленинграда.
— Дай мне! — кричу я и тяну руки к револьверу.
То есть, конечно, не я нынешний, а тот я, маленький Егор Добров. Севка даёт, он не жадный, и я с восторгом несколько раз подряд жму на спусковой крючок, а Ленка закрывает ладошками уши и визжит. Вот значит, откуда во мне вся эта воинственность и любовь к оружию…
И тут, как и в прошлый раз, из-за железного гаража появляется парень лет четырнадцати. Грязный, неумытый и бесхозный. Он подбегает к детям и выхватывает у маленького меня пистолетик.
— А ну, — кричит он, — дай посмотреть. Да не ссы, чё ты! Щас отдам! Не ной!
Сказав это, он поднимает руку над головой и нажимает на курок.
— Обманули дурака на четыре кулака, — хохочет хулиган.
— Отдай! — кричит Севка.
— А ты полай! — усмехается наш обидчик и отвешивает Севке пендаль, от которого тот валится с ног.
Ленка начинает лаять, но переростка это лишь сильнее веселит, и он продолжает гоготать. Егор Добров бросается на него и со всей силы толкает, но едва может сдвинуть обидчика с места. Зато злой подросток легко справляется с Егоркой и зажав его нос между согнутыми указательным и средним пальцами, хочет поставить “сливку”. Это больно и унизительно.
И в этот момент появляется какой-то парень, неизвестный защитник притесняемых, местный Робин Гуд. Он хватает хулигана за ухо и тихо говорит:
— Быстро отдал.
И я вдруг вспоминаю лицо этого парня. Точно! Оказывается, оно очень хорошо врезалось в мою детскую память. Это же лицо… Егора Брагина.
Я крепко держу пацана за ухо и повторяю:
— Быстро отдал детям игрушку.
Перепугавшись и, судя по всему, будучи смелым лишь с тем, кто младше и слабее, он опускает руку с пистолетиком и отдаёт его Севке.
— Я пошутил, отпусти, — тянет он плаксивым голосом, — отпусти-и-и-и…
Я отпускаю, и он с места задаёт знатного стрекача. Отбежав метров на десять, он останавливается и орёт, повернувшись ко мне:
— Козёл! Я тебя вы*бу! Ты понял?!
Я наклоняюсь и подбираю обломок кирпича. Замахнуться не
