Чужой портрет - Мария Зайцева
Каз тоже смотрит в окно, пожимает плечами:
— Ребята, наверно, играть будут. Хочешь послушать?
— Как? Пойдем вниз? — не понимаю я, невольно оглядываясь. Мы же только пришли. И он явно не хочет уходить, голоден, сам же сказал…
— Тут балкончик есть, пошли.
Мы встаем и в самом деле идем к небольшому балкончику, открытому, с коваными изысканными перилами, выходящему как раз на то место, откуда прекрасно видно и музыкантов, и их инструменты.
Балкончик выдается вперед, и создается ощущение, что мы нависаем над улицей. Это одновременно и открытое место, и уединенное, мало кто задирает голову и смотрит по вторым этажам.
Парни начинают играть, мелодия странная, из инструментов больше всего ударных: самых разнообразных барабанов, всех форм и размеров.
Музыканты приплясывают с ними в руках, что-то поют, дреды мотаются, выглядит это все забавно.
Я опираюсь на перила, увлеченно рассматривая происходящее внизу, невольно улыбаюсь, настолько заразительная музыка, настолько веселые лица.
И замираю, когда по обе стороны от моих рук на перила падают тяжелые крупные ладони, а за спиной совсем не остается места.
Каз стоит, уперев руки таким образом, что я оказываюсь практически в его объятиях, обволакивает меня собой, запирает в клетку.
И мне сразу же становится больно дышать.
Выпрямляюсь, невольно прижимаясь к твердой груди лопатками, пугливо вздрагиваю. Он так близко. Он меня держит. Не пускает. Я и сама не двигаюсь. Боюсь очень.
Внизу пляшут и играют заразительно веселую музыку артисты, а у меня в такт их барабанам грохочет сердце, перекрывает все остальные звуки.
Нет в голове ни одной мысли, пустота, только барабанный бой: бум-бум-бум-бум…
И тяжелое дыхание на затылке, там, у основания косы.
И голос, тихий, но полностью затмевающий вообще все: и музыку, и мое сердце:
— Красивая… Такая красивая…
И губы, горячие, печатью огненной по шее…
Когда умирать буду, вспомню этот момент.
Глава 29
Вокруг нас — барабанный бой, в унисон с сердечным ритмом, я слепо смотрю на тяжелые ладони по обе стороны от моих рук, изучаю темные напряженные пальцы с белеющими костяшками, прослеживаю от запястий ярко проявляющиеся вены, стремящиеся вверх по предплечьям.
И ощущаю царапающее, огненное прикосновение твердых губ к шее и затылку.
Я не могу этого выдержать, склоняю голову ниже, наверно, это воспринимается, как покорность, позволение, потому что темные руки тут же смыкаются в кольцо, пока еще не на талии, нет, просто на перилах, но так, что я в этом огненном жестком обруче, словно спеленутая. Ни двинуться, ни вздохнуть.
Каз касается только губами.
И это больно.
До дрожи, до острых мурашек по телу, до поднятых самых мелких волосков по коже.
— Красивая… — хрипит он, весь превращаясь в огонь.
И я не могу думать. И повернуться не могу, потому что кажется, что умру в это же мгновение. Нельзя в глаза ему смотреть. Нельзя, нельзя, нельзя!
— Прости меня… — огнем по коже выдох, — я… Не могу это контролировать…
Я не понимаю, о чем он, что говорит. И не верю ему.
На мой взгляд, с контролем у него все отлично.
Пальцы на перилах белые совсем, но не двигаются больше. И острота зубов по коже — близко, критически близко, но не больно.
Каз умеет себя держать в руках.
А я — нет.
Сама не понимаю, в какой момент мои ладони переползают с перил на горячие, каменные пальцы Каза, вздрагивают, обжигаясь, но затем сжимаются, не пытаясь обхватить. Пытаясь удержать.
Он называет меня красивой… Столько придумано слов, роскошных, нежных, страстных, столько комплиментов, после которых женщины тают…
А мне второй мужчина, встретившийся в на жизненном пути, говорит одно и то же…
И нет, я не испытываю ощущения дежавю, хотя, наверно, должна бы…
Но они настолько разные, Каз и Алекс, что теперь только удивляться остается, каким образом я умудрилась их спутать. Сравнить.
Когда Алекс говорил мне, что я — красивая, все время тянуло обернуться и посмотреть вокруг, выяснить, про кого это он так? Про меня? Да? Все внутри сопротивлялось фальши. Не верило. То, что сидит внутри, понимало, что эти слова — не для радости мне говорятся… Не для удовольствия…
Каз шепчет мне их в затылок, обжигая и заставляя умереть на мгновение. Шепчет так, что оглянуться с целью выяснения, о ком это он, не тянет. А тянет рассыпаться на угли от наслаждения. И долго, сладко тлеть, умирая…
Так странно… Слова одинаковые. Но такие разные.
Внизу, прямо под нами, исполняют свой дикий, веселый танец барабанщики с дредами, и кровь в нас пульсирует в такт этому ритму.
Мне страшно, очень страшно. И в то же время, совсем не тот это страх, что раньше сводил конечности и заставлял замирать, опасаясь судорог ужаса.
Это какой-то другой уровень страха. Он бьет по ногам, по коленным чашечкам, делая их дрожащими, мягкими. Он посылает пульсирующие ритмично удары в низ живота и оттуда выше, к сердцу, и еще выше, в голову. И где-то на половине этого маршрута растворяется, словно поглощается моим обезумевшим организмом.
— Ты так пахнешь… — шепчет Каз, и я слышу, как шумно вдыхает он запах моей кожи возле уха, — я с ума схожу… Слюни текут…
Каждое его слово — сладкий удар по ногам.
Мне никто никогда так не шептал. Никто никогда не говорил такого. Никто никогда не вел себя так со мной, жадно и в то же время бережно, едва сдерживаясь и… и сдерживаясь.
Я неожиданно, с кристальной ясностью понимаю, что этот человек не будет делать ничего, если я проявлю нежелание!
Стоит мне оттолкнуть, сказать “нет”, и он отступит! Скрипя зубами, бесясь, злясь, но уберет руки. Отойдет.
Не могу осознать, откуда во мне эта ясность, это понимание, из чего оно следует.
Но это есть.
И становится спокойней.
Мы по прежнему в провокационной позе, на виду у половины города, и мужчина за моей спиной все такой же опасный, жестокий и , наверняка, не особенно любящий
