Искупление - Лизавета Мягчило
Короткий порыв, без возможности анализа. Елизаров протянул к ней свою руку. Пальцы несмело коснулись теплой щеки, смахивая очередную слезу, поглаживающим движением скользнули по скуле. Четыре глухих толчка сердца. Таких больных, на самом конце языка, неспособного подобрать нужных утешающих слов. А Агидель не отпрянула. Прикрыла припухшие покрасневшие глаза, совсем по-детски обиженно всхлипнула. Обида грызла её много лет.
Много лет она не давала выхода злости, не с кем было поделиться ей своим горем. Елизаров даже представить боялся, насколько это ужасно — видеть, как чахнет дорогой сердцу человек, как теряется разум брата.
— Ведьма умерла и колдовство рассеялось?
— Как бы не так. — Засмеявшись, она стыдливо отстранилась от его ладони, размазала слезы по щекам подрагивающими пальцами. — Я за это своей душой расплатилась.
Увидев непонимающе приподнятые брови и напряженно подавшееся вперед тело Елизарова, Агидель хрипло рассмеялась, зажала подушечками пальцев глаза, пытаясь унять злые слезы.
— К Чернаве я побежала сразу же, как только она объявилась в Козьих кочах. Ведьма сразу велела Василько привести. Напевала всё, дымящие травы жгла, а снять заклятие не сумела. Сказала, сильная работа, погибнуть или дар растерять можно. Я ужасный человек, Славик, когда она умирала, я порадовалась. Бежала к покосившейся избе так, что горело в груди и тряслись ноги, я знала, что перед смертью каждая ведьма от дара избавляется. Помню её взгляд… Пустой, наполненный такой мукой. Наполненная силой, Чернава сгорала изнутри. Селяне и крышу над кроватью сняли, чтоб отойти ей легче было. Ой как боялись они последних дней ведьмы. Все боялись. Всё небо черным от воронья было, у коров молоко пропало, волки ночами выть перестали. Как кричала Чернава было слышно у самого въезда в деревню. Когда я открыла двери, она почуяла мой трепет, улыбнулась так горько, что мне бы сгореть вместе с ней алым пламенем. И протянула мне свою руку. Какой же силой она обладала… Знаешь, я не верю, что она умерла молодой. Мне всегда казалось, что в юном теле жила древняя глубокая старуха — не могла она за сорок лет скопить такого опыта, не было ни в одном из деревенских такой глубины.
Тяжело вздохнув, Агидель замолчала, скосила на него настороженный взгляд и тут же отвернула заплаканное лицо. Внутри Елизарова сонно заворочалось недовольство, заговорило едким противным голоском.
Пожалела она, что открылась тебе. Да и кто захотел бы делиться сокровенным с таким сухим моральным уродом?
— Не нужно быть гением, чтобы понять, что у тебя всё вышло.
— Это того стоило. Найти нужное заклинание среди всех этих пыльных тетрадей было нелегко. Я смогла, встала в круг с призванной нечистью, разбила золотые цепи, зажимающие грудь брата так плотно, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. И была уверена, что умру сама. Я думала, что последней услышанной песней останется клекот счастливого сокола, взметнувшегося вверх к небесам. Не знаю, каким чудом из того состояния выбралась, помню руки Василько и свою подушку на кровати, он так глупо кутал меня в одеяла, до самого носа. Я почти задохнулась.
Искренне рассмеявшись, девушка придержала коляску, когда Славик начал спускаться, чтобы сесть рядом. Её пальцы уперлись в землю совсем близко у его бедра и Елизаров сдержал глупый порыв накрыть их собственными. Погиб. Кажется, он вляпался по самую свою короткостриженую макушку.
— Что сказала мать, когда поняла, что чары спали?
Уже через секунду он пожалел, что задал этот вопрос. Сумевшая натянуть маску самообладания, девушка помрачнела. Снова задрожали губы, взгляд застелила пелена слез.
— Первое, что она сделала, как только я сумела встать с кровати: отвесила увесистую пощечину. Она до сих пор уверена, что тогда поступила правильно, а я все разрушила.
— Ты простишь меня, если я скажу, что мать твоя полная дура?
— Прощу.
Тишина накрыла поле, оба замерли. Глядели в пустоту перед собой, думали каждый о своем. А в небесных высотах кружился сокол, исчезал в пушистых облаках, заслоняя широкой тенью крыла солнце.
Сколько пришлось пережить этой хрупкой на вид девушке? Какой силой нужно обладать, чтобы пойти против решения собственной матери, выйти из роли ребенка и взвесить на себя ярмо взрослого? Одинокая. Она казалась такой одинокой несмотря на нежную любовь брата… Внутри что-то надсадно ныло, это хуже, чем заноза, застрявшая под кожей — только здесь не вытянуть иглой, Славик пытался улизнуть от непрошенных чувств. Он никогда не умел быть инертным, не уклонялся, не юлил, Елизаров пер напролом, ломая всё, до чего мог дотянуться. А здесь приходилось биться лбом о мягкую непреклонную стену. Эта дурацкая всеобъемлющая нежность не уходила, взгляд тянулся к её пальцам, перебирающим травинки. Пока собственная рука не накрыла их, заставляя замереть.
Господи Боже, что же он творит. Дурак. Переплетая их пальцы. Замечая, как напряглись, а затем несмело опустились девичьи плечи, как украдкой она скосила на их руки взгляд и уголки губ дрогнули в улыбке. Собственное сердце так радостно скакнуло к глотке, что едва не проломило трахею. Едва ли раньше он так радовался банальным касаниям. Он вообще когда-то девчонкам так радовался? Как несмелый сопливый мальчишка, так отчаянно желающий сделать следующий шаг и так этого боящийся. Будто она откусит ему голову. Если сейчас он наклонится и украдет поцелуй, Агидель разозлится или растеряется?
От душевных метаний его отвлек ударившийся об землю сокол. Ужасающая картина: вот он набирает скорость, пикируя вниз, вот подламываются крылья и шеей он врезается в землю, Елизаров невольно дернулся вперед в глупой попытке помочь. Теплые пальцы Агидель выскользнули из ладони, он завалился набок, и она неожиданно громко рассмеялась, потянула его за майку на себя, чтобы помочь удержать равновесие.
— Жутко выглядит, правда? Первый раз, когда он так сделал, я проплакала несколько часов, Василько тогда забрался в сад к бабе Настасье, целую майку черешни нанес, всё пытался меня утешить.
И правда, в одно мгновение сокол стал сидящим на земле широко
