Делия Шерман - Сверхновая американская фантастика, 1995 № 3
Но вот, мало-помалу все ей легче и легче, невольно тянется она в отрадную вышину, — и с каждым устремлением постепенно скользят с нее земные узы, как капли дождя, сдуваемые с листьев полуденным ветром.
Вокруг нее воздушные степи, свет без теней, ни шороха, ни движения, ни звука, ни цвета, ни образа; ничто не тускнет, ничто не шелестит, ничто не мелькает, — светло, тихо, безбрежно… душа тянется все дальше и дальше…
Но вот, что-то мелькнуло! о радость! то гений-хранитель лучезарный, блистательный, — в его лике она узнала всех, кого любила в сей жизни, всех, кто любил ее. Гений-хранитель весело манит ее за собою… душа тянется дальше и дальше…
Вот послышалися ей чудные звуки, те звуки, которых иногда отголосок отдается в сердце человека, среди легкого сна, после долгой, горячей молитвы, звуки, которых он не умеет ни выразить, ни сравнить с чем-либо в другую минуту…, о! это не обман… пред юною душою во свете сияющие равнины, — не там ли плещут живые струи? — не оттуда ль пашет теплый, живительный воздух? — так уже все земные страдания кончились, и навек… навек все забыто… радость! восторг!… уже гений, улыбаясь, отворяет кристальные врата, — душа рванулась к ним всею силою воли… и остановилась; между нею и вратами как будто черная громовая туча; в той туче мрачные, неисчетные обители опускаются одна под другую; в каждой неистовствует один из грехов человека, от первого крика младенца до последнего стенания старца; и чем дальше, тем мрачные обители мрачней и обширнее; в самом низу клокочет черное пламя… там, что-то неизъяснимое падает в непрестанном кружении, все глубже и глубже, вечно и вечно — в бездну бездонную!…
«За мной! за мной! — говорил улыбаясь душе ее гений-хранитель, — не уж ли ты боишься сей бездны? — быстро пронесешься над нею, — добрые дела твоей жизни поддержат тебя на полете… мужайся… врата отворены, мое вечное лобзание ожидает тебя…»
Душа снова рванулась на отрадный призыв, но заглянула на широкую бездну и отпрянула в ужасе.
— О нет! — говорила она с рыданием, мне ли недостойной, мне ли отворятся светлые двери… меня ли не поглотит черная бездна?.. — Там, в низменном мире, мне верилось, что какою-нибудь доброю мыслию я заслужу еще себе помилование; там тысячи личин одна за другою, скрывали от меня тайные, недосягаемые побуждения бытия! часто, часто углубляясь в свое сердце, я искала своего собственного судилища, нетерпеливо срывала одну личину за другою, и далеко в недосягаемой глубине сердца думала видеть истинного судию моей жизни — а этим судиею была новая личина, пред которой я безумно преклоняла колено.
Но здесь я вижу все ясней и яснее; здесь начинаю зорко читать те неприступные, таинственные буквы, смысл которых незаметно для меня управлял мною! — здесь я с отчаянием уверяюсь, что жизнь моя полна срама и нечистоты, — что не было в ней поступка, не было чувств, не было мысли, которые не заклеймены печатию греха неизгладимого!..
«О! не унывай! — отвечал гений, — собери свои силы… старайся припомнить всю жизнь свою… я знаю тебя — еще до рассвета ума твоего я стоял у изголовья твоей колыбели; ты смотрела на меня, ты улыбалась мне, и окружавшие тебя, по невольному чувству, говорили, что у тебя райская улыбка. Ты возросла, твой ум и сердце развернулись, и с той поры начались твои страдания; я знаю их все! сколько раз я с молитвою приклонялся к твоему сердцу, согревая его моим дыханием, чтоб оно не разорвалось от терзаний — о! тщательно хранил я его, тщательно поддерживал в нем елей доброты и бережно ограждал от буйных порывов жизни, чтоб не погасла святам лампада твоего духа. О! не на радость явилась ты в смертном мире: не улыбка матери встретила первые движения твоего духа; суровый взор чуждой тебе женщины был ответом на твои девственные чувства… Матери у тебя уже не было… мачеха смотрела на тебя с каким-то отвращением, отец почти позабыл о тебе… я все знаю: ты рвалась с любовию к окружающим тебя, ты хотела передать им все тайные, чистые движения твоего сердца, все игривые мечты, которые пролегали чрез твое детское воображение… тебя заставляли молчать, над тобою смеялись, тебе поставляли в вину каждую непритворную мысль, каждое откровенное чувство, тебя учили скрываться, тебя учили не любить и не думать, тебя учили поклоняться демону самости и расчета — и ты не поклонялась ему, ты сохранила в себе дух независимый от смертного срама, ты сохранила в себе младенчество сердца, сохранила в себе радость при виде даров Провидения, при мысли о высоких человеческих мыслях».
— Правда! — отвечала душа, — но от чего? — от того, что я не могла остепенить моего воображения; от того, что мне скучны казались положительные расчеты жизни; мне надоело расчитывать каждый шаг свой; я лучше любила любоваться произведениями природы, искусства, не думать о завтрашнем дне, тешить себя мечтами воображения — не я, а ты, мой гений-хранитель, обуздывал его, когда оно вырывалось за неприступную границу… то была не добродетель — то было… наслаждение лени.
«Прошли годы. Ты яснее поняла жизнь; ты уверилась в ненависти к тебе твоей мачехи; помнишь, как она унижала твое девическое тщеславие; помнишь, однажды принесли тебе новый наряд, его блеском красиво оттенялись твои светлорусые локоны, ты оделась, подошла к зеркалу и едва, с невинною, чистою радостью, заметила, что ты не дурна, — как вошла твоя мачеха, сурово посмотрела на тебя, упрекнула тебя в том, что тебе и в мысль не приходило, она отняла у тебя твой прекрасный наряд, — тебе было очень горько, ты хотела заплакать, хотела идти жаловаться к отцу, и остановилась, скрыла свои слезы и с кротостию повиновалась…»
— Правда, но я боялась моей мачехи, я опасалась, чтоб от жалобы отцу не было мне еще хуже… то была не кротость, но тайный расчет, скрывавшийся в недосягаемой глубине рассудка.
«Прошли еще годы, отец по-прежнему был к тебе холоден, мачеха по-прежнему тебя ненавидела; не было уничижения, которого бы ты не претерпела, не было невинной утехи, в которой бы тебе не было отказано, не было слова, которое в обиду тебе не было бы перетолковано… ты все сносила с терпением…»
— Я боялась моей мачехи, знала ее власть над отцом моим…
«Прошло время, когда мачеха потеряла эту власть над отцом твоим; между ними появились холодность, раздор, упреки; ты могла воспользоваться этими минутами, ты могла открыть глаза отцу твоему, ты могла отомстить мачехе, ты могла отлучить ее от него — эти мысли приходили тебе в голову, но ты с трепетом отгоняла их, ты старалась напротив утишить гнев отца, ты старалась оправдать твою мучительницу, ты силилась восстановить между ними мир и согласие…»
— Так! но тайное чувство говорило мне, что когда отец ссорится с своей женою то мне еще хуже, в доме еще скучнее — и к тому же… льстило моему тщеславию, когда чужие дивились «моему поведению.
«Наступила перемена в твоей жизни… за тебя посватался человек, которого ты не любила и не могла любить; денежные дела твоего отца была расстроены; этим замужеством он думал поправить свое состояние; ты все это знала; знала, что тебя продавали — и ты повиновалась отцу, ты вышла замуж за человека тебе немилого, неспособного ни любить, ни понимать тебя…»
— Так, я страдала! но тайное чувство заставляло меня на все решиться, чтобы только выйти из родительского дома, и увы!., во мне шевелилось другое чувство: моим блеском, моим богатством, наконец, моим самоотвержением я думала нанести жестокий удар моей мачехе…
«Ты не обманулась — она возненавидела тебя еще более… а ты — ты осталась по-прежнему почтительною, покорною, — утешительницею отца, миротворицею в семействе…»
— Да! но в глубине моей я утешалась тем, что эта ненависть еще более возвышает мою добродетель в глазах людей, меня окружающих…
Гений задумался.
«Посмотри, — продолжал он, — вниз на эту пылинку для смертного взора, на это таинство для духовного; слышишь, оттуда долетают сюда то нестройные, то гармонические звуки, которые иногда сливаются со звуками живых райских ключей; это земля, на которой ты жила; важное место занимает в планетном мире этот чудный посредник между светом и тьмою, которого таинств и мы, чистые духи, вполне постигнуть не можем… смотри, земля то блестит яркими, могучиши лучами, которые освещают всю вселенную и преломляются даже о кристальные врата райских селений, то погружается в глубокий, болезненный сумрак; там день и ночь, восход и закат солнца служат символами его глубокого таинства, но люди не понимают их… Смотри, в укромном уголке сей обители, чета супругов плачет, благословляет и молится о тебе. Узнаешь ли ты их? Помнишь ли, когда ты однажды, и не впервые, грустила о своей жизни? Помнишь ли то роковое письмо, которое убедило тебя, что муж твой тебя обманывает, что он предпочитает тебе жалкую, презренную женщину, что ей посвящены все его минуты, а тебе и детям остаются на долю лишь упреки, досада и презрение; помнишь, как ясно тебе было, что муж забыл тебя; друзья твои, знакомые говорили тебе, что он не только не скрывает своего поведения, но явно пред всеми старается унизить тебя. Помнишь, в эту минуту явился пред тобою прекрасный молодой человек, робкий, смиренный, но с светлым умом, с пламенным сердцем; девственная слава уже осенила благородное чело его; он преклонил пред тобою колено, он заговорил тебе о любви… о! я знаю, любовь его была искренняя и все, что не было в ней преступление, было свято и непорочно. Он знал твою жизнь, глубоко сострадал он тебе, он хотел освободить тебя от презренных цепей, унести тебя в мир чудный, тебе до того еще неизвестный. С самоотвержения он хотел принести тебе в жертву все сокровища высокой души своей, согреть тебя дыханием любви и поэзии, посвятить тебя в таинства наслаждений, знаемых немногими, душа его вырывалась в словах, во взорах, в каждом движении, и магически на тебя действовала ты знала, ты верила, что он не обманывает тебя, ты жалела о нем, ты невольно трепетала… о, как боялся я тогда за тебя!., все было в твою пользу: и мнение света и мнение родных; твой брак с недостойным человеком мог быть разрушен, долгие счастливые дни могли быть твоим уделом, все бы оправдали тебя… но ты осталась непреклонна, чиста, непорочна.
