Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 06
«Капитанская дочка» — роман о спасении человека, причём о спасении в обстоятельствах гибельно-безнадёжных, предельно трагических. Хорошо, когда можно сказать: здесь добро — а здесь зло, это вот чёрное, а это — белое. Но как быть, когда все вокруг правы — когда человек попадает между жерновами воюющих истин? Как спастись, когда каждый шаг — вправо, влево, вперёд — ведёт к гибели? И чем удержать, как спасти этот гибнущий мир, в который ворвался буран беспощадного бунта?
«Спасение — в благородстве и доброте», — говорит Пушкин; точнее, не Пушкин, а состарившийся Пётр Гринёв. Автор как бы стесняется произносить от себя столь наивную проповедь и влагает простые, смиренные эти слова в уста своего персонажа — а потом, в окончательном варианте романа, вычёркивает и их. Вот что пишет Гринёв в «черновом» предисловии к собственным мемуарам:
«Любезный внук мой Петруша! (…) Ты увидишь, что, завлеченный пылкостию моих страстей во многие заблуждения, находясь несколько раз в самых затруднительных обстоятельствах, я выплыл наконец и, слава Богу, дожил до старости, заслужив и почтение моих ближних и добрых знакомых. То же пророчу и тебе, любезный Петруша, если сохранишь в сердце твоём два прекрасные качества, мною в тебе замеченные: доброту и благородство».
Благородство и доброта — какое, казалось бы, скромное лекарство, которым Пушкин надеется исцелить грандиозный, смертельный недуг мятежа. Но давайте посмотрим: чем держится мир «Капитанской дочки», что ему не даёт превратиться в бессмысленный шабаш, рассыпаться в смрадном и злом копошении хаоса? Держат всё именно души героев, исполненные чести и доброты. Посмотрите, как благородны, добры почти все герои романа, как даже злодей из злодеев Хлопуша, и тот урезонивает недоверчиво-злобного капрала Белобородова:
«— Полно, Наумыч, — сказал он ему. — Тебе бы всё душить да резать. Что ты за богатырь? Поглядеть, так в чём душа держится. Сам в могилу смотришь, а других губишь. Разве мало крови на твоей совести?
— Да ты что за угодник? — возразил Белобородов. — У тебя-то откуда жалость взялась?».
О доброте, благородстве Гринёва, Савельича, всей семьи капитана Миронова; самозванца, матушки-императрицы и многих других персонажей романа можно особо не распространяться — ибо вся «Капитанская дочка» есть, в сущности, перечень благородных и добрых поступков. Как всё началось с благородной отдачи бильярдного долга проигравшимся Петей Гринёвым и с его доброго жеста — даренья заячьего тулупа вожатому-казаку, — так, сквозь все завихрения бунта-бурана, и тянется цепь благородных и добрых деяний. Вот уж, кажется, лапы жестокого зверя-судьбы снова готовы сомкнуться на горле героя — но рука милосердия вынимает Гринёва из петли или сводит его с эшафота.
Из трагических, гибельных тупиков, в которые заводит героя злодейка-судьба, вдруг находится выход как будто в иные пространства; героя спасают не обстоятельства — нет, спасенье приходит из душ тех людей, от которых, вот в эту минуту, зависит гринёвская жизнь. Трагедия бунта, возьмём даже шире — трагедия жизни — разрешается как бы в иной совсем плоскости, нежели та, где кипит и злодействует бунт. Герой спасён — и весь мир спасён! — когда он поднимается н а д: в пределе, над собственной жизнью и смертью.
И в «Истории Пугачёва», и в «Капитанской дочке» есть некий нравственный узел, есть нерушимая точка опоры — не дающая перевернуться и рухнуть всему мирозданию. Пушкин увидел, нашёл эту точку опоры сначала в реальности, сделал её как бы нравственным центром документальной «Истории», а уж потом перенёс её на страницы романа. Читаем «Историю Пугачёва»: «Ему (Пугачёву. — С. С.) представили капитана Камешкова и прапорщика Воронова. История должна сохранить сии смиренные имена. „Зачем вы шли на меня, на вашего государя?“ — спросил победитель. „Ты нам не государь, — отвечали пленники: — у нас в России государыня императрица Екатерина Алексеевна и государь цесаревич Павел Петрович, а ты вор и самозванец“. Они тут же были повешены».
В «Капитанской дочке» эта сцена дублируется, что называется, «один к одному», изменены только фамилии персонажей. И вот с этой самой минуты мы знаем, что бунт побеждён, что трагедия жизни искуплена, что весь мир спасён — жертвой старого капитана Миронова, смертью верной его Василисы Егоровны, не предавших души ради спасения жизни.
Не забудем, что Емельян Пугачёв погиб тоже достойно. И мы просто обязаны вспомнить 10 января 1775 года, морозное утро в Москве, на Болоте. «…Пугачёв сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: „Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!“. При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, повалился навзничь, и в миг окровавленная голова уже висела в воздухе…».
Такою вот смертью великого русского бунтовщика пугачёвский бунт был завершён — но и вместе с тем сделан бессмертным. Он был превращен из простого злодейства — в событие, неотделимое от народной судьбы. И мы знаем, что он, этот бунт, возродится и даже одержит победу — спустя полторы сотни лет…
XIII
Пушкин не устаёт повторять: в беспощадном, бессмысленном хаосе жизни опора одна — милосердная, сохранившая честь человеческая душа. Следует, прежде всего остального, быть верным себе — «Береги честь смолоду»! — а уж то, на чьей стороне доведётся сражаться, окажется, может быть, делом случая или судьбы.
Утверждение это, возможно, покажется диким — да как же, мол, так: неужели равны «красный», «белый», «зелёный», неужели же всё равно, за кого проливать свою кровь (и ещё, что ужасней — чужую)?! Вопрос этот страшен, поскольку за ним брезжит страшный ответ: да, в конечном-то счёте, в предельно-последней своей глубине — всё равно, на чьей стороне ты сражаешься в братоубийственной, бунтом рождённой войне.
Вот вам пример: донской казак Мелехов. Он сначала за «красных» — потом с «белыми» — потом снова за «красных» — а потом вообще с «беспородною» бандой случайных людей. И сражается он, на любой стороне, безоглядно-геройски, не щадя ни себя, ни врагов, — почему же нам, сострадательно переживающим все повороты мелеховской судьбы, не приходит в голову мысль уличать его в низости или в предательстве? Нет, Мелехов всюду удерживается на предельной, для человека возможной, нравственной высоте.
На эту же тему есть прекрасное стихотворение Юрия Кузнецова:
Шёл старик по глухой сторонеИ за ветер держался.— Где ты был?— На гражданской войне,Перед Богом сражался.
— А поведай, на чьей сторонеТы сражался-держался?— Я не помню, — ответил он мне, —Но геройски сражался.
Останься Мелехов жив, хоть такое и невозможно, он бы и стал вот таким, за ветер держащимся стариком.
К чему эти все рассуждения? Всё к тому, что мне хочется выразить мысль, может быть, самую важную среди всех размышлений о бунте. В том безграничном, ужасном, кровавом разгуле смертей, в содроганьях и корчах, которые вдруг поражают народное тело и именуются «бунтом» — в этом всём важно даже не то, что совершается на полях брани; важнее то, что свершается в душах людей, охваченных пламенем бунта.
Главное поле битвы — оно не «снаружи», не под Казанью или Оренбургом, как в дни пугачёвщины, и не на Перекопе, как в дни последней гражданской войны; главная битва вершится в душе человека.
Из неё, из души, бунт рождается* — и только лишь силами этой же самой души бунт может быть преодолён.
Бунт рождается из святого желания справедливости и свободы, а усмиряется тем, что выше и справедливости, и свободы: он усмиряется милосердием. Благородство (то есть, в пределе, сознание своего высшего происхождения: Богосыновства) и доброта — вот те лекарства, которые, по убеждению Пушкина, только лишь и способны унять, погасить пламя бунта. «Сим победиши!» — как бы незримо начертано на пушкинских стягах.
Недаром и в «Памятнике», что венчает собой жизнь и творчество Пушкина, он вспоминает не о пленительной сладости порождённых им строф; нет, он пишет о чувствах добрых, о милости к падшим — именно на алтаре милосердия горит вечный огонь и стоит неколеблемый, вечный треножник поэта.
XIV
Трагедия бунта — это проблема души. Быть может, не надо нам было и странствовать так далеко — забираться сюда, «к Пугачёву», в зелёные горы Башкирии, на берега Агидели, — чтобы почувствовать то, что живёт в глубине наших собственных душ. Трагедию бунта мы носим в себе, в своём сердце: оттуда, из сердца, порой вырывается дымный огонь мятежа — и только усилием сердца мы можем смирить тот пожар, что грозит погубить целый мир.
