Выбор - Галина Дмитриевна Гончарова
Пришлось боярину и Федора чуть не у ворот встречать, и коня его под уздцы к крыльцу вести, и кланяться…
— Поздорову ли, царевич?
— Устю видеть хочу. Позови ее.
— Соизволь, царевич, пройти, откушать, что Бог послал, а и Устя сейчас придет, только косу переплетет.
Федор откушивать не стал, конечно, не до того ему, по горнице ровно зверь дикий метался. Потом дверца отворилась, Устя вошла.
— Устенька!
Подошел, за руки взял крепко, в глаза посмотрел. Спокойные глаза, серые, ровно небо осеннее, а что там, за тучами, и не понять.
А Устя думала сейчас, что рука у нее болит, как отмороженная, иголками ее колет, и след до сих пор заметен… больно, да только Федор того и не заметил даже.
— Почему ты со мной вчера не осталась?
Устя на Федора посмотрела внимательно. И ведь серьезно спрашивает! И в голову ему не приходит, что не в радость он. Ей вчера с родителями, с братом, сестрой хорошо было. Явился этот недоумок со сворой своей, всех в разные стороны растащил, ее ненужным весельем измучил, потом вообще поволок за сарай какой-то тискать, как девку дворовую, и когда б не Борис, еще что дальше было бы? Все же сильный он, Устя слабее…
И даже в голову не приходит ему, что не в радость он. Просто не в радость.
Царевич он! А она уж от того должна от счастья светиться, что он свое внимание к ней обратил!
Тьфу, недоумок! Вот как есть — так и есть!
— Ты меня, царевич, напугал вчера. И больно сделал… синяки показать?
Не все синяки были от Федора получены, там и от Бориса достало, но у царя-то хоть оправдание есть. Ему-то и правда плохо было, а Федька просто свинья бессовестная.
Устя рукав вверх подернула, Федор синие пятна увидел.
— Больно?
— Больно, — извинений Устя не ждала. Но и того, что Федор руку ее схватит и в синяк губищами своими вопьется, ровно пиявка… это что такое? Поцелуй?
И смотрит так… жадно, голодно…
Такой брезгливостью Устинью затопило, что не сдержалась, руку вырвала.
— Да как смеешь ты!
Никогда Федору такого не говорили. Царевич он! Все смеет! И сейчас застыл, рот открыл от неожиданности.
— А…
— Я тебе девка сенная, что ты со мной так обращаешься⁈ Отец во мне властен, а ты покамест не жених даже!
До чего ж хороша была в эту секунду Устинья. Стоит, глазами сверкает, ручки маленькие в кулачки сжаты… и видно, что ярость то непритворная… так бы и схватил, зацеловал… Федор уж и шаг вперед сделал, руку протянул…
БАБАМММММ!
Не могла Агафья ничем другим внучке помочь. А вот таз медный уронила хорошо, с душой роняла… не то, что Федор — тигр в прыжке опамятовал бы, да остановился.
Так царевич и застыл.
Устя выдохнула, зашипела уж вовсе зло.
— Не слышишь ты меня, царевич? Ну так когда еще раз такое повторится… да лучше в монастырь я пойду, чем на отбор этот проклятый! Не рабыня я, не холопка какая, чтобы такое терпеть! Не смей, слышишь⁈ Не смей!
Развернулась — и только коса в дверях мелькнула с алой лентой вплетенной. А Федор так и остался стоять, дурак дураком.
В монастырь?
Не сметь…
Ах ты ж… погоди ужо! Верно все, покамест в тебе только отец волен, а не я. Ну так после свадьбы другой разговор пойдет… все мы поправим. Как же приятно будет тебя под себя гнуть, подчинять, ломать… мелькнула на миг картина — он, с плетью, Устинья в углу, на коленях… Федора аж жаром пробило.
Да!
Так и будет, только время дай, рыбка ты моя золотая…
* * *
«Рыбка золотая» в эту минуту так зло шипела, что ее б любая змея за свою приняла, еще и косилась бы уважительно.
— Бабушшшшшка! Шшшшшшшшто мне ссссс малоумком этим сссссделать?
Агафья только головой покачала.
— Что хочешь делай, а только замуж за него нельзя. Совсем нельзя, никому.
— Почему? Бабушка?
— Порченый он. И детей от такого не будет никогда, и с разумом у него не то что-то, и с телом… когда б его посмотреть хорошенько, ответила бы. Да тебе то и не надобно.
— Надобно. Знать бы мне, родился он таким, али его потом испортили.
— От рождения, — Агафья и не засомневалась. — Такое-то мне видно, отдельно от своей беды он, поди, и прожить не сможет, с рождения она в нем.
— Болезнь? Порча? Еще что-то?
Агафья только головой качнула.
— Не могу я точнее сказать. Когда б его в рощу отвезти, да посмотреть хорошенько, разобраться можно, только он туда и не войдет даже! Плохо… не плохо ему там будет! Помрет, болезный!
— Бабушка?
— Весь он перекрученный, перекореженный… не черный, нет, не колдун, не ведьмак, нет в нем силы никакой, но что неладно с ним, я тебе точно не скажу покамест. И детей не будет у него никогда. Хотя есть у меня предположение одно, но о таком и подумать-то противно.
— Что, бабушка?
— У нас такого и ведьмы стараются не делать, а на иноземщине есть такое, слышала я. Когда царю или владетелю какому наследник надобен… у близкого человека жизнь отнимают, его чаду отдают. Есть у них ритуалы такие. Черные, страшные… после такого и в прорубь головой можно, все одно, душу погубил, второй раз ее не лишишься, нет уже.
— Ох, бабушка… неуж такое есть?
— Есть, Устя. Не рассказала бы я тебе, но просили меня никаких знаний от тебя не таить. И этих тоже.
— А Федор может от такого быть рожден?
Агафья задумалась.
— Не знаю, Устя. Не видывала я такого никогда, не делала. Может, жизнь в нем как-то и поддерживали, а может, и это сделали. Ритуал-то известен, баба бреется, мужик, и родственник их. Или от бабы, или от мужика, лишь бы кровное родство было. Человек в жертву приносится, в ту же ночь и новая жизнь зачинается. Вот такая… искаженная.
— А сам Федор от такого ритуала детей иметь сможет?
— Сможет. От такого — и я понести смогу, только чернота это, извращение естества. А еще для такого или колдун нужен, или ведьма сильная…
— Ритуал,значит.
— Кажется мне,что так, а точнее… не видывала я
