Искупление - Лизавета Мягчило
— Идиот, знаешь, как писать больно будет?
Взгляды встретились. Первым нервно прыснул Елизаров, спрятал смех за коротким кашлем, взгляд Бестужева обдавал презрением, опустились вниз углы губ.
— Ты или шутки отпускай, или с жизнью прощайся. Какое тебе дело, как мне будет ссаться?
Рядом с Сашей и его ненормальной, извращенной поддержкой немного отпускало. Устало растерев щеки, Славик вздохнул, махнул на него рукой.
— Поднимайся, айда на выход. Вот еще, он своим присутствием будет мне кончину портить. Не пошутить, не помереть нормально.
Говнюк того и ждал. Резво вскочив, он как ни в чем не бывало отряхнул шорты, наклонился за лежащей рядом брошью. Славик его остановил.
— Не нужно, пусть здесь остается.
Как и думал Елизаров, обратная дорога вышла тяжелой. Будто рудники прикипели к ним, приняли за своих и пускать на волю уже не хотели. Колеса коляски норовили съехать вниз, откатить по инерции тело обратно. Славик едва успевал перехватывать их руками. Когда лопнула очередная мозоль, а на напряженных костяшках принялись отваливаться струпья, пуская кровь, Саша с громкой руганью и спорами взялся за ручки коляски. Если проклятия Елизарова имели хоть часть силы, после этого ему должно было житься несладко.
Снаружи уже сгущались сумерки, воодушевленная мошкара тучей облепила неудавшихся рудокопов, забилась в рот и глаза, заставила ускориться. Спотыкаясь, Саша дотянул коляску друга до палатки, подкинул на коленки хмурому молчаливому Славику сумку с одеждой и принялся за костер.
Политые розжигом бревна загорелись быстро. Взлетели вверх алые языки, жадно набросились на добычу, хрустя мелкими ветками. Переоделся в теплое и он. Подкатил Елизарова ближе к огню, сунул в руки вилку и открытую банку тушенки.
Славик был опустошен. В зале малахитницы Бестужев испугался за него по-настоящему. Казалось, что тот просто вмерз в пол, и правда больше никуда не двинется. Сочувствие лизнуло загривок, заставляя вернуться к провиантам и открыть банку солянки, умещая её между Елизаровых колен.
— Только как подставки теперь и годятся. — Смешок Славика вышел жалким, наполненным бравады. И Бестужеву стоило усилий не похлопать его по плечу, не жать губы в сочувствующей улыбке. Жалость никогда не привлекала друга, он её боялся, как адского пламени.
— Что за украшение ты там оставил? Оно должно неплохо стоить, может зря бросил, перекрыло бы часть затрат на операцию?
Кривая улыбка сошла с его лица, поелозив вилкой в банке, Елизаров выудил из капусты мелкий боровик и принялся вяло жевать.
— Я никогда бы её не продал.
— Но отдал малахитнице так запросто?
Вздохнув, друг поднял на него взгляд. От боли, сквозящей за радужками, стало тошно и самому.
— Я подарил ей брошь за надежду. Это всё, что у меня оставалось, Саня. Обманчивая сука держала меня на плаву все эти годы. — В костре громко хрустнуло, искры взлетели в звездное небо и Елизаров прикрыл покрасневшие глаза, судорожно сглотнул. Мужики же не плачут, верно?
— Эта роза была нашей фамильной ценностью. Дед так любил бабушку, что горы готов был свернуть, а она не верила, замуж не шла. А потом все заговорили о мастере, который ювелирную лавку в центре Москвы открыл. Будто у него каждое из украшений, словно живое. Душу дьяволу продал, никак иначе. Бабуля-то моя и загорелась, а сама деревенская, куда ей украшения дорогие, какая ей Москва. — Он грустно рассмеялся, качнул головой, отставляя на землю нетронутую консерву. — Он коня ради неё продал, копил долго, в город мечтал перебраться, как вол работал. Все ушло, зато у неё появилась роза. Свадебный подарок. Дед часто смеялся, мол жену себе задорого взял, мол она больше в цветок, чем в него влюбилась. Да только всегда на него бабуля так смотрела... Я в любовь из-за них поверил. Сейчас все вокруг отношения выясняют криками и угрозами. Посуду бьют, разводятся, а они садились за стол и всю ночь говорили. Могли и пол дня следом, пока один второго не поймет. Мне восемь было, когда бабушка розу отдала, сказала, чтоб по любви невесте своей подарил. Батя мой не такой сентиментальный, от дара отмахнулся, а для меня это было настоящее сокровище. Надо же, ребенку такое доверила.
Отсмеявшись, он какое-то время молча следил за танцующими языками пламени. Бестужев подумал, что разговор закончен, когда снова услышал неспешно текущий рассказ хрипловатым уставшим голосом.
— В мои девять она умерла. Дед долго не жил, через два месяца за ней ушел. Так резко болезнь сложила... Вот есть человек, а вот и нет уже. Едва говорить в конце мог, а меня пытался утешить. Говорит, мол как я свою Маню одну оставлю, она и на том свете ухажера сыщет. Дурак старый... — Короткий грубый смешок так сильно пропитался любовью, что губы Бестужева невольно потянулись в понимающей улыбке. — Любили они друг друга сильно. И хотели, чтобы я такую же любовь на всю жизнь нашел. А я розу за надежду отдал. Не любимой — чудовищу.
Где-то совсем близко захохотал козодой, зашуршали заросли малинника, в которых мелькнули мелкие бусинки-глаза. На запах консерв и свет огня заскочила любопытная лисица. Проникаясь красотой ночной природы, Саша вывернул одну из консерв недалеко от палатки — лиса точно осмелится подобрать угощение, стоит им застегнуть за собой брезент и замолчать.
Какое-то время они слушали треск костра и крики ночных птиц, пока Славик в коляске не всхрапнул. Усмехнувшись, Бестужев подбросил больше дров в костер, аккуратно открыл палатку и покатил в неё инвалидное кресло, наклонив так, чтобы другу не полоснуло по лбу натянутым брезентом. Собственный спальник сиротливо темнел в углу. Вытянув из-под него плед, Саша замотал Елизарова куклой в два слоя. Ничего страшного, земля не настолько холодная, чтобы отморозиться. Ему в коляске будет куда холоднее. Бегунок молнии отсек их от бездонного ночного неба и шепота травы. Только несмелые блики костра пробивались через стенки толстой ткани мягкими всполохами.
Глава 8
Проклятый лист с «Введением» отрастил себе ноги и спрыгнул с печи, другого варианта Бестужев просто не видел. В один момент он расправлял смятый уголок, пробегая глазами по идеально вылизанному, превосходно передающему информацию тексту, а в другую минуту взгляд наткнулся на пустое место у собственного бедра. Аккуратные стопки перечитываемой научной работы окружали его полукругом. Рядом с титульным листом соседствовало содержание, шла внушительная стопка-черновик основного текста. А введения нет. Идеально расписанного, переписанного сотню раз — Бестужев опрометчиво швырнул его
