Броуновское движение - Алексей Константинович Смирнов
Ложусь на бочок, гляжу в окошко и вижу залив: изумительно изумрудный, солнечный. Отлично. Поворачиваюсь на другой бочок (а он у меня в реале ушиблен был) и вижу в окошке дюны, но не наши, приморские, а с известной планеты Дюна. Там уже Червь выползает, вокруг суетятся фигурки, думают его обуздать, а фигурки преследуются двумя холодильниками, но те уж завалились и лежат без толку. Червь всех пожрал, захотел скрыться в песок, и вдруг я гляжу - их два, Червя, и оба злобно уставились на меня. Все, думаю, приехали! Как плюну в них! И проснулся.
А еще в той комнате было много старых книжек одной девочки, которая там когда-то жила. Красивая азбука и обойные рулоны, исписанные романом Платонова, который тот гнал с продолжением в газету "Красная Звезда".
Автоответчик
Для разнообразия напишу про Автоответчики - о том, как я их не люблю.
Это, в общем, понятное чувство. Бездушная машинка косит под хорошего знакомого. У меня тоже есть Автоответчик, но он сломан, и я не собираюсь его чинить.
Но было время, когда эта вещь была мне нужна позарез. Я тогда занимался многоуровневой коммерцией, распространял продукты, приглашал людей на встречи, и поступало много звонков. Покойная бабушка совершенно не годилась на роль диспетчера. Она пугалась коммерции, орала в трубку и отваживала клиентуру. Пугала насмерть. Тогда я запретил ей снимать трубку и завел Автоответчик.
Поначалу это было довольно удобно, хотя коммерция развивалась в направлении отрицательных чисел. Автоответчик был убит мною после двух эпизодов, последовавших один за другим.
Я включил его с сильного бодуна и начал слушать, надеясь, что услышу пожелание купить крупную партию продукции.
Вместо этого я услышал рев моего пьяного московского дяди. Он не узнал мой вежливый, искаженный аппаратом голос. "Оставьте ваши координаты, и мы с вами обязательно свяжемся".
- На хуй мне с вами связываться?! - орал дядя. - Я звоню в Пе-тер-бург!...
Следом за дядей проявился Петр Иванович.
- Здравствуйте, - сказал он учтиво. - Меня зовут Петр Иванович. Я думаю вас рэкетнуть. Наверное, тысяча долларов в месяц вас устроит.
В ужасе, усиленном бодуном, я уничтожил автоответчик и начал ждать страшного, беспощадного Петра Ивановича. Но он так и не обозначился, и не рэкетнул меня. Скорее всего, он нарвался на бабушку, которой снова позволили снимать трубку. Ее голос и манера общения заставили Петра Ивановича забыть о рэкете и временно уехать на Кипр.
Тупик
Мы очень мало понимаем.
Хайдеггер написал, что человек обречен покорять природу, а потому не умеет выйти за рамки практического мышления. Главное для человека - схватить, да овладеть. И овладеть-то не до конца, впопыхах. Все делается приблизительно, на глазок: никто, например, так и не знает, сколько же это будет - пи, или корень из тринадцати, но десяти знаков после запятой хватает, чтобы построить что-нибудь более или менее удобное - самолет, пароход или ракету. Которые, если подумать, ничем не лучше отломанной ножки, примотанной к табуретке веревочкой.
Альтернативой могло бы явиться аналоговое мышление, если я ничего не путаю в терминах. Оно ближе к первобытному, доверчивому. Но и здесь получается труба. Сегодня мой кот выцарапал из блюдца кусочек мяса и стал его, сволочь, гонять по квартире. Я, чтобы не пачкать руки, начал пинать его обратно, пока не допинал до блюдца. Теперь представим, что иноземный разум холодно наблюдает за этой картиной. Со стороны ему покажется, будто два существа занимаются одним и тем же делом.
Какие последуют выводы о местных повадках?
Безоговорочная Капитуляция
В августе 1990 года мы сели в поезд "Ленинград-Берлин".
Это случилось впервые. Советская власть еще хорохорилась, и все представления о загранице, особенно о Фашистской Германии, были живы. Во всяком случае, в моей маме, которая нас провожала и для которой одна мысль о том, что единственное чадо едет в самый Берлин, в логово, была невыносима. Наверное, ей подсознательно мерещилось заключительное мгновение весны, когда добрый немец Отто падает на мостовую, сраженный пулей. А супругу мою волокут к Мюллеру, которого, между прочим, еще не нашли.
Но первый же немец, какого мы повстречали, опровергал эти мрачные мысли. Это был молодой, довольно грузный и рыхлый субъект, долговязый, в черных мешковатых штанах и черной жилетке, не достававшей до пупа. Он торчал в коридоре, и я попросил у него прикурить от сигары. Или саму сигару, забыл. Сразу, без предисловий, поезд еще не успел тронуться.
Оказалось, нам ехать вместе. Мой немецкий очень и очень плох, но в живой обстановке я быстро припомнил самое важное, и вот мы уже сидим в купе и весело разговариваем.
Немца звали Олаф. В нашей стране он чему-то учился, и правильно делал, потому что на родине этому все равно не научишься. Теперь он ехал на каникулы во Франкфурт-на-Одере и хвастался только что прочитанным романом. Он сдвигал брови, выкатывал глаза и строил губы так, что казалось, будто он вот-вот произнесет либо Штрумпф, либо Пферд. Нечто подобное он и произносил. Роман, пухлая вещь в мягкой обложке, был запланирован к прочтению давно, и Олаф читал его с немецкой педантичностью, добросовестно. В этом романе, как особо указал Олаф (да больше ему ничего и не запомнилось), автор подробно описывал свой первый оргазм.
Олаф попил нашей наливки. Он просто и без церемоний запускал руку в штаны и чесал себе задницу в присутствии дамы.
Когда открылся вагон-ресторан, Олаф сходил туда и вернулся с курочкой. Мы переглянулись, думая о млеке и яйках. Олаф уселся и съел ее так же старательно, как прочитал роман.
На следующий день он так освоился с нами, что уже позволял себе мелкую критику чужих порядков. В Вильнюсе, на стоянке, мы прослышали, что где-то есть пиво и долго бегали по вокзалу, разыскивая это пиво, но так и не нашли. Олаф, когда мы вернулись, осуждающе качал головой и взмахивал руками.
- "Wo ist Bier!" - фыркал он. - "Где Пиво?"
В переводе выходило, что это никакой не Порядок, если кто-то слышит про Пиво и сразу вскидывается: где Пиво?
- Ordnung? - высокомерно и сердито допытывался Олаф. - Это - порядок?
- Ordnung, - улыбался я.
- Das ist nicht Ordnung, - строго отрезал Олаф.
Мы утешили его, сказав что скоро у нас, может быть, все-таки
