На руинах Империи - Татьяна Николаевна Зубачева
– Нет.
– Я ведь ничего не умею, не знаю. И было совсем не больно, совсем-совсем.
Она лгала, он ведь видел её боль, но как же он был благодарен ей за эту ложь.
– Спасибо, Джен, – повторил он, прокатывая по гортани и нёбу это ставшее таким красивым имя.
– Я не Джен, – повторила она.
Он растерялся. Неужели перепутал?! Но ведь он слышал…
– Я слышал… поздравляли… – попытался он объяснить.
– Да, – она резким взмахом головы перебросила волосы на спину, но руку не отнимала. – Все называют меня Джен, а я Женя.
– Джже-нния, – удивлённо повторил он странное имя.
– Да, я… я русская.
Русская? Империя воюет с русскими, это даже рабы знают. Русские, «условно белые», «без расовой гордости», враги цивилизации… Он приподнялся на локтях, забыв обо всём. Так она русская? Она… она другая!
– Же-ня, – он потряс головой, сам не зная, что сказать. – Ох, Женя!
– Что?
Её глаза стали такими грустными, что у него перехватило дыхание. Он знал один способ утешения, и больше ничего не мог сделать. Он обнял её за плечи и притянул к себе, целуя мокрые щёки и глаза. Её губы ответили ему, и уже смелее она тоже гладила и обнимала его. И вдруг вопрос, от которого его будто током тряхнуло.
– Ой, ты прости меня, я даже не спросила. А тебя как зовут?
Он убрал руки и откинулся на спину.
– Я не то спросила, да? Но ведь у каждого человека есть имя.
«У человека, а я раб!» – кричал он про себя, а губы его сами, без него уже выговаривали.
– У раба нет имени.
– Но как-то же тебя называют, – настаивала она.
– По номеру.
– Номеру? – удивилась она.
– Да.
Он высвободил из-под неё правую руку и показал ей сделанную ему в питомнике татуировку чуть выше запястья. Она задумчиво дотронулась пальцем до чёрных цифр.
– И друг друга тоже по номерам?
Он молча отвернулся.
– Извини, – её рука всё ещё лежала на его запястье. – Я не хотела обидеть тебя. Но… но как мне тебя называть?
И после всего, что было между ними, он не стал ей лгать. Она русская, она другая, не леди, не белая, ей… он может, хочет довериться, она не предаст. И как же неожиданно легко выговорилось то, что до сих пор он ни разу, никогда не произносил вслух.
– Эркин. Меня зовут Эркин.
– Эркин, – повторила она и прижалась к нему. – Эркин, милый.
Он не понял, но подыграл.
– Же-ня, ми-лий.
– Нет, – засмеялась она. – Милый – это мужчина, а женщина милая.
– Ми-лай-а, – повторил он.
А она весело объяснила.
– Это по-русски. То же, что по-английски dear.
Он кивнул и сделал то, чего он в жизни себе не позволял, зная, чем это может обернуться: поднял руку к её лицу и очень осторожно провёл по нему кончиками пальцев, обводя линии скул и рта.
– Милая, – повторил он ещё раз новое слово.
Она не обиделась на него, а засмеялась, и он легко поднялся навстречу её смеху, сел на постели напротив неё. Она смотрела на него, и улыбка ещё на губах, а глаза стали тревожными. Он улыбнулся ей. Он знал силу своей улыбки. И протянул ей руки ладонями вверх. Помедлив, она тоже села и положила свои ладони на его.
– Ещё?
– А… а тебе не трудно?
Он засмеялся, замотал головой так, чтобы волосы рассыпались прядями.
– С тобой нет.
Он не лгал ей. Это и в самом деле было так. Она поверила, но, подаваясь к нему, спросила.
– А больно не будет?
– Это только в первый раз больно, – объяснил он и пообещал, – я постараюсь, чтоб не было.
– Всё равно страшно, – вздохнула она. – Только ты мне говори, что делать.
– Скажу, – кивнул он.
Но говорить, особо не пришлось. Она ловила его движения и подстраивалась под них. Он только чуть подправлял ей руки. И уже её губы скользили по его лицу и груди. И она помогла ему войти, только на мгновение, вздрогнув в ожидании боли. И, уже играя, он, обхватив её, перекатывался по широкой кровати. Она смеялась, и её волосы опутывали их, и её радость была и его радостью. Никогда с ним такого не случалось. Он что-то говорил ей и не слышал себя, ничего не слышал, кроме блаженного звона в ушах. А потом звон прошёл. Они лежали рядом, и он увидел её лицо и болезненно сощуренные глаза.
– Тебе свет мешает? – сообразил он. – Выключить?
– Да, пожалуйста, – попросила она.
Он встал, и его шатнуло: пол раскачивался батудом. Однако, выложился он… как ни в жизни. Он выключил верхнюю лампу, и в сразу обрушившейся темноте услышал её голос.
– Ой, темно как!
Это, конечно, ему раньше надо было сообразить и переключить на ночник. Он включил лампочку-грибок на столе, и мягкий розовый сумрак был так приятен после белого верхнего света.
– Так хорошо?
– Да, спасибо.
Он сел на край кровати. Кабина уже не раскачивалась, но ощущение зыбкости ещё держалось.
– Устал? – угадала она, – ты ложись, отдохни, – и вздохнула. – Попить бы сейчас, правда?
– Правда, – кивнул он. – А ты закажи.
– Чего?
– Что хочешь, – пожал он плечами. – Воды, вина…
Она напряжённо свела брови, о чем-то думая.
– Но… но у меня осталась всего пятёрка. Что на нее можно заказать?
Пять зелёненьких… он усмехнулся.
– Два апельсина. Если очень маленькие, то три.
– Всё равно, – вздохнула она. – Ты возьми в сумочке…
Он молча встал и принес ей сумочку, а на её удивлённый взгляд скупо объяснил.
– Нам запрещено это. Я могу только передать деньги и заказ.
Она быстро закивала, завозилась. Он отвернулся. Заглядывать в сумочки и кошельки спальнику ни под каким предлогом нельзя.
– Вот, возьми, – она протягивала ему старенькую, в заломах, с подклеенным уголком бумажку. – Попроси два больших.
Он молча кивнул и снова встал. Связь с кухней у углового стеллажа. Он нажал кнопку вызова и приготовился ждать, но откликнулись сразу.
– Сорок седьмая, слушаю.
Он не узнал голоса, но это ничего не меняло.
– Сорок седьмая, два больших апельсина.
Пока говорил, его пальцы вслепую нашли картонный патрончик, скатали и заложили в него деньги, и сбросили патрончик в отверстие под кнопкой.
– Сорок седьмая, принято. Ждите.
Он обернулся к ней. Она полулежала на боку и смотрела на него. Сумочка валялась на полу.
– Сейчас принесут, – улыбнулся он.
И она улыбнулась в ответ. Он, уже не спрашивая разрешения, подошёл и забрал сумочку, положил на столик.
И как раз в двери приоткрылось окошко, и он принял два холодных скользко-пупырчатых шара. И было
