Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош
Но внутри у неё сидело что-то недоброе и страшное. То ли предчувствие, то ли... Оно-то и затыкало правде рот, шипело: «Молчи! Иначе быть беде!» А какой беде, Онирис и сама толком не понимала. Смутная тревожная тяжесть гнездилась под сердцем, и её невозможно было ни выплакать, ни выгнать, ни унять.
Со слезами она вынуждена была действительно сжечь дорогое сердцу письмо. От матушки можно было ожидать чего угодно, в том числе и обыска в комнате. Онирис тихо рыдала у камина, глядя, как огонь пожирает строчки с нежными словами Эллейв.
Из-за происшествия с письмом и последовавшего за ним самобичевания она опять промучилась бессонницей почти до утра. Забыться тревожной неглубокой дрёмой ей удалось совсем ненадолго, и она чуть не проспала к завтраку. Чувствовала она себя отвратительно, к душевным мукам добавилось недомогание от недосыпа. Ниэльм поглядывал на неё виновато, но Онирис промолчала.
Она пожертвовала своим обеденным перерывом, чтобы сбегать в галантерейную лавку и купить тёплые перчатки. Не зная точное число арестантов в крепости, она попросила завернуть ей две дюжины пар. Скольким достанется, стольким достанется... Конечно, хорошо бы, чтобы и до Эллейв дошло. Надвинув на лицо капюшон, она постучалась в ворота крепости Норунзеер. Выглянувшему в окошечко охраннику она сказала:
— Прошу принять эту передачу для арестованных.
— Покорнейше благодарим, госпожа, — отозвался тот. — А от кого, можно узнать?
— Это не имеет значения, — пролепетала девушка.
Отдав свёрток с передачей, она помчалась назад на службу. Зачем она это делала? Наверно, чтобы хотя бы в собственных глазах не выглядеть треплом... Выдумала какую-то благотворительность, а сама ни разу ею не занималась.
И этот внезапный порыв раскаяния неожиданно сыграл ей на руку. Вечером матушка сказала:
— Дорогая, прости меня за вчерашний суровый допрос. Я навела справки в крепости, и мне ответили, что действительно получали перчатки от некой особы, пожелавшей остаться неизвестной. Это весьма похвально. У тебя доброе и сострадательное сердце, дитя моё.
— Хм, что это за история с перчатками, позвольте узнать? — поинтересовалась услышавшая этот разговор госпожа Розгард.
Матушка вкратце рассказала.
— Это делает тебе честь, милая, — присоединилась к похвалам госпожа Розгард, целуя Онирис в лоб.
Вот только та была совсем не рада этой похвале, душа ныла от неё ещё больнее, нежели от порицания. За закрытой дверью своей комнаты она снова дала волю слезам. Оплакивая и собственное нравственное падение, и разлуку с Эллейв, Онирис не заметила, как заснула.
И очутилась на песчаном берегу океана. Огненной полосой на горизонте тлел закат, на безоблачном небе уже выступили звёзды, с восточной стороны пляжа вздыхал живописный тропический лес, тёмный и таинственный. Песчаная полоса берега была неширокой, но тянулась в оба конца далеко, сколько хватало взгляда. Это опять Силлегские острова, подсказало Онирис сердце.
«Милая...» — услышала она и, вздрогнув, обернулась на этот грустный и нежный зов.
По песку к ней медленно шагала Эллейв — как всегда, в своём безупречном мундире, неся шляпу в руке. Ласковая бездна её взгляда была устремлена на Онирис с нежностью и беспокойством.
«Что-нибудь случилось, радость моя? Я две ночи не могла до тебя достучаться...»
Внутри у Онирис будто плотину прорвало. Влетев в объятия возлюбленной, она разразилась такими отчаянными и неукротимыми рыданиями, что той пришлось долго целовать и успокаивать её.
«Что такое, любовь моя? Что стряслось? — встревоженно спрашивала Эллейв, сжимая Онирис в крепких объятиях. — Ради священной печёнки Махруд, да скажи же, не томи! Я с ума сейчас сойду!»
«Нам надо расстаться», — сотрясаясь всем телом и захлёбываясь слезами, с трудом выговорила Онирис.
Глаза Эллейв полыхнули горестным недоумением, она стиснула девушку ещё крепче, почти до боли.
«Счастье моё, это ещё почему?!»
Онирис сквозь рыдания сбивчиво забормотала:
«Если ты узнаешь, что я натворила, ты сама не захочешь иметь со мной никаких дел... Я совсем не твоё счастье, я отвратительная, никчёмная и испорченная!»
«Ох... Нельзя же так пугать, родная! — проговорила Эллейв на выдохе. — Я уж думала, что ты меня разлюбила... Потому что ничего страшнее этого для меня не существует. Что ты там могла натворить такого жуткого и непростительного? Ни за что не поверю, что это что-то ужасное».
«Я сама себя презираю, но во мне что-то сидит... под сердцем что-то страшное», — выдохнула Онирис и, упав на плечо Эллейв, опять затряслась.
«Да моё ж ты чудо маленькое, — с нежным состраданием проговорила Эллейв. — Успокойся, успокойся, радость моя... Я уверена, всё это пустяки. Ничто не помешает нам быть вместе».
Ноги Онирис оторвались от песка, и она поплыла в нежных и сильных объятиях Эллейв вдоль полосы шелестящего прибоя. Та целовала её и шептала ласковые слова, но от них было только больнее. Онирис не считала, что заслуживает их.
«Я лгунья, — всхлипывала она, обнимая возлюбленную за шею. — Я столько наврала, что вовек не разгрести эту кучу».
И Онирис рассказала всё: и о том, что она скрывает Эллейв от родных, и о своих небылицах, и историю с письмом. Поведала она и о непростых отношениях с матушкой, и о своей необъяснимой тревожной тяжести под сердцем, которая её и заставляла идти по порочному пути кривды. Её печальный рассказ перемежался горькими всхлипами, а Эллейв всё это время размеренно шагала по песку, неся девушку на руках. Ни на миг её объятия не ослабевали, ни единым словом она не перебивала, только терпеливо слушала. Когда та закончила и измученно смолкла, глядя на неё отчаянно и виновато, Эллейв проговорила:
«Ах ты, лгунишка несчастная! Да, пожалуй, с такой порочной и испорченной особой, как ты, я не буду спешить вступать в брак».
Онирис горестно обмерла, а в следующий миг её тёплой и живительной морской волной обдал звучный и упругий, как скачущий
