Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №11 за 1979 год
Одним словом, леди Робинзон «позаботилась» о всех своих подданных и каждому нашла полезное — для ее собственной семьи — занятие.
Может быть, островитянам разрешается покидать Ниихау? Нет. это «противозаконно». По всяким мало-мальски важным делам на соседние острова выезжает либо сама владычица, либо ее дети. Бывает лишь — но чрезвычайно редко, — что в Гонолулу с поручением посылается кто-нибудь из подданных. В этом случае он обязан вернуться и доложить об исполнении. И не дай бог, если в столице он расскажет об условиях жизни и порядках, царящих на Ниихау: нарушителя запрета ждет суровое наказание. Поэтому на Гавайях Ниихау известен еще и под другим названием: «остров Молчаливых».
О порядках на острове мы уже знаем (может, и не в полной мере, но кое-какие данные все же просочились). Теперь об условиях жизни. Как правило, они исчерпываются словом «нет». Здесь нет электричества. Нет чистой проточной пресной воды: пригодные для питья источники отсутствуют. Нет врача, и оказать кому-либо срочную медицинскую помощь невозможно.
Приезжают сюда лишь друзья и родственники семейства Робинзонов. Без приглашения правителей никому из посторонних здесь показаться нельзя. Исключение делается лишь для представителей министерства здравоохранения. Остров Молчаливых закрыт для большого мира.
Впрочем, был один случай. Два журналиста решили приподнять занавес таинственности, окружающий Ниихау, и ночью незаметно высадились на берег острова. Они были босы... без головных уборов... одеты в изрядно потрепанные матросские робы... И когда утром их. мокрых и «изможденных», обнаружили островитяне. журналисты рассказали «страшную» историю. Будто бы их корабль потерпел крушение, будто бы они долго плыли в океане в поврежденной лодке, без устали вычерпывая воду, и будто бы лодка в конце концов тоже затонула.
Робинзоны поначалу им поверили и даже оказали «необходимую» помощь. Но потом кто-то из семейства заметил, что «потерпевшие кораблекрушение» уж слишком живо и слишком многим на острове интересуются. Элен Робинзон моментально отдала соответствующие приказания, «матросов» схватили, связали и без лишних церемоний выпроводили на соседний Кауаи.
А недавно на Ниихау произошла и вовсе беспрецедентная история — остров решил посетить сам губернатор Гавайских островов. Робинзоны ему в визите отказали!
В последние годы Робинзонам не раз предлагали продать остров. Запросы шли от частных лиц, от правительственных организаций, и — безуспешно. Семейство властителей Ниихау на все отвечает решительным отказом. Зачем? Они владыки, у них собственная «империя», есть две с половиной сотни вассалов. послушность которых «освящена» традицией.
Похоже, что за последние сто лет жизнь здесь не претерпела никаких изменений. И островитянам остается только надеяться, что кто-нибудь из внуков Элен Робинзон обнаружит (или ему подскажут): на дворе-то двадцатый век...
А. Глебов
Знак мастера
Цветущей майоликовой фреской расстилался шахриханский базар. Горы яблок, хурмы и винограда, пестрота тюбетеек и халатов, густые коричневые пятна глиняной посуды, сочные дразнящие ковры словно согревали унылый полумрак зимнего среднеазиатского неба...
Но я прошел мимо этого великолепия, потому что мастер Абдуллаев уже поджидал меня у входа в свою крошечную мастерскую. Двери ее выходили прямо на базар, а окна с прилегающей террасой смотрели на сонную и грязную воду арыка. Таких мастерских, объединенных в артель по производству знаменитых шахриханских ножей, было здесь около дюжины. И каждая почти ничем не отличалась от другой: небольшой горн, наковальня, несложный набор инструментов — молот, зубила, сверла, резцы, штампы, точильные камни.
Мастер Абдупатто Абдуллаев тоже на первый взгляд мало отличался от своих коллег: был он, как и они, меднолиц и суров, стремителен в движениях и скуп на слово. Кузнечной и чеканной работой занимался уже около тридцати лет и был достаточно известен и у себя в Ферганской долине, и за ее пределами. Узбекский нож-пичак принес ему эту известность. Широкий, звенящий, с черно-фиолетовым отливом, инкрустированный красными, зелеными, голубыми, белыми камешками-крапинками, на лезвии которого сияют три звезды и луна — древнее клеймо Абдуллаевых. Этот нож — незаменимый помощник за трапезой в кругу друзей, неотъемлемая деталь узбекского праздничного наряда.
— Сколько лет существует наш промысел? — медленно и чуть иронично переспрашивает он, откладывая в сторону баскан — молот, которым только что «отглаживал» раскаленную металлическую заготовку. — Неправильный ваш вопрос, товарищ: нужно говорить «веков». Да, да, веков. Сколько лет городу — столько и шахриханскому ножу. А значит, и всему нашему абдуллаевскому роду... Я не очень силен в истории и поэтому отвечу так: мой отец делал ножи, и отец деда делал, и отец прадеда, и еще несколько пра-пра-пра... И все они — это я, Абдулатто. Потому что ничем другим, кроме ножей, мы не занимались. Моими руками предки продолжают свою работу...
В этот момент в мастерскую вошел сын Абдуллаева Юлбарс. Не говоря ни слова, он взял в руки резец, и на стальном лезвии обозначились плавные, прерывистые линии узоров. Вероятно, и ему лет через пятнадцать-двадцать придется повторить слова своего отца. Такова традиция: мастер обязан оставить после себя прямого наследника своего мастерства.
Прищурив глаза, Абдулатто глядел в горн, на пляшущие красные язычки пламени, словно ожидал увидеть одному ему известные краски и оттенки. Тысячеградусное марево полыхало внутри печи; пламя очистило лежащие рядком металлические полосы, и они наливались ровным бронзовым светом. Эти полосы-заготовки — в большинстве своем вышедшие из употребления, отбракованные на производстве подшипники, которые получает артель через контору Вторчермета. Абдулатто и другие мастера вполне довольны качеством этой стали, хотя и скучают по старым дедовским временам, когда сталь варили особым шахриханским рецептом, переходившим из поколения в поколение. Но, к сожалению, многие секреты этого сплава утеряны...
Вот мастер клещами перенес одну из заготовок на наковальню, взял молот и осторожными ударами стал счищать окалину. Грубый, безликий кусок металла буквально на глазах обретал форму и плоть ножа, делался податливым и послушным. Наверное, так работали деды и прадеды Абдулатто, и эти точные, размеренные движения перейдут по наследству к его сыну и внукам.
Юлбарс тем временем обтачивал рог горного козла: пройдя многочисленные стадии обработки, он станет впоследствии рукоятью пичака. Затем мастер и его сын особыми резцами, штампами делали насечки и углубления в металле, заполняя их черной, красной и золотистой краской, смешанной с шарлаком — особым составом, который придаст ей прочность, блеск и изящество.
Через несколько часов после закалки и точки на рукоятке ножа зацвела старинная орнаментальная вязь, а широкое цвета воронова крыла лезвие украсилось фамильным клеймом Абдуллаевых — три звезды и луна. Мне показалось, что все эти узоры, тонкие и певучие переливы красок, словно сошли с мозаичных стен и куполов древних среднеазиатских мавзолеев...
Я не сказал, но, по-моему, это был не нож, а подлинное украшение, произведение искусства, место которому в витрине музея. Хотя сам Абдулатто никогда бы не согласился со мной.
— Можешь резать хлеб, можешь чистить картошку, а можешь повесить на ковер и смотреть, — сказал он мне на прощание. — Все можешь! — И, помолчав немного, улыбнулся: — Но лучше всего — резать дыню...
О. Зубов
Полет длиною в миг
Они тяжело отрываются от земляного купола, с трудом распахивая крылья. Четыре одинаковых, закругленных на концах крыла радужно вспыхивают в лучах солнца, чуть приподнявшегося над бескрайней равниной. Один за другим взлетают термиты в чужой им доселе воздух, вырываясь из тесного гнезда, стенами которого ограничивался привычный мир. Несколько неловких взмахов длинных крыльев. Полет — и падение. Их древнейший летательный аппарат мог парить лишь во влажных потоках незнакомой нам атмосферы... Кончился полет, длящийся мгновения, единственный полет в жизни.
Крылья больше не нужны: они мешают двигаться по земле; спасаться от многочисленных врагов, подстерегающих на каждом шагу; рыть убежище. Термиты цепляются за травинки, бугорки, переворачиваются на спину, пока не сбросят крылья совсем — они ломаются по едва заметному «шву». С треугольными обломками крыльев на спине самки поспешно убегают, оставляя на влажной после апрельского дождя земле следы. Приземлившиеся неподалеку самцы устремляются по этим следам. Они находят какое-нибудь убежище — ямку, чью-нибудь норку — и быстро начинают закапываться, вдвоем роют первый ход будущего гигантского лабиринта. Родоначальники новой семьи термитов закладывают гнездо.
