Мередит Маран - Зачем мы пишем. Известные писатели о своей профессии

Я создал ту жизнь, которую всегда хотел для себя: у меня есть муж, есть дом, – но я отнюдь не купаюсь в богатстве. За тридцать пять лет я написал десять романов, что сегодня позволяет мне иногда вести весьма симпатичную праздную жизнь – что само по себе уже является благом – и спасло меня от рабства ежедневной службы. Но что особенно мне дорого и близко: моя гомосексуальность – то, чего я когда-то больше всего боялся в себе, – стала основой моего успеха. В этом отношении я доверился интуиции. Еще три десятилетия назад в издательском бизнесе вдоволь хватало знакомых, советовавших мне заканчивать с моими гомосексуальными заморочками. Тогда было принято держать все в тайне, и обретенная мною откровенность рассматривалась как помеха – даже в профессиональная плане. Мать однажды призналась, что она была счастлива, когда я обрел внутреннюю свободу, но ей страшно думать, насколько это может помешать моему литературному делу. «Ты не понимаешь, – ответил я, – это и есть мое дело».

Нас, открытых гомосексуальных художников, в те времена было немного, и на моем пути встретились удивительные люди, ставшие и друзьями, и наставниками. Замечательные писатель Кристофер Ишервуд и художник Дон Бакарди. Английский художник и фотограф Дэвид Хокни, которому я однажды позировал. Потрясающий английский актер Иэн Маккеллен, советовавшийся со мной перед тем, как публично заявить о своей ориентации. Мне приносили огромное удовлетворение встречи с читателями, говорившими мне, что «Городские истории» изменили их жизни и помогли увидеть красоту и величие мира. Думаю, я смог это сделать, поскольку писал о нормальных живых персонажах: гомосексуалах, гетеросексуалах, сомневающихся, – и все они получились людьми интересными и достойными.

Спасибо, миссис Пикок

Миссис Пикок была преподавателем литературного английского языка в средней школе. Похожая на сказочную маленькую птичку, она неприкрыто и даже вызывающе демонстрировала абсолютно пристрастное отношение к талантливым, по ее мнению, ученикам. Она нам преподавала около четырех лет и открыто выделяла троих из класса: Энн Тайлер, Рейнолдса Прайса[29] и меня. Позже, когда она умерла, каждый из нас отдал дань ее памяти.

Все мы, по просьбе миссис Пикок, должны были приготовить небольшой отрывок из любого произведения английской литературы и представить его школьной публике в виде небольшой театрализованной сценки. Тему можно было выбрать тоже любую. Я выбрал тему «сон». Поставил на сцену древнегреческую колонну, сделанную мною из коробок из-под мороженого и клеящейся бумаги. Оделся во все белое и прочитал отрывок из «Макбета» про сон, избавляющий от забот, а закончил стихотворением Альфреда Теннисона «Вкушающие лотос», которое якобы обладает усыпляющим эффектом. Миссис Пикок, благослови ее душу, продемонстрировала эту особенность, притворившись спящей после моего выступления.

Мой литературный путь был и долгим, и медленным. Я вел сатирическую колонку в Daily Tar Heel, студенческой газете Университета Северной Каролины. Мои образ мысли и стиль выражения представляли собой гремучую смесь, замешанную на творчестве Арта Бухвальда и Уильяма Бакли-младшего[30]. Среди университетского люда я считался консерватором, чем очень гордился мой отец. Ну что же, это был мой способ хоть немного порадовать родителей, ведь я знал, что когда-нибудь мне придется посвятить их в свою глубокую тайну – и тогда им будет очень тяжело.

Какое-то время мне пришлось брести, спотыкаясь и падая, по дороге юридического образования. Отец-юрист все для меня распланировал заранее, и я был обречен работать в его юридической фирме. Я считался лучшим на нашем факультете, что давало мне право – пока однокурсники зубрили основы юриспруденции – гулять по центру нашего городка Чапел-Хилл и смотреть фильмы Феллини. В конце концов, после первого года учебы я взглянул правде в глаза. Я не хотел тратить еще два года на юридический факультет, но более всего я не хотел провести свою жизнь, занимаясь адвокатской практикой. Поэтому я просто ушел с экзамена по праву справедливости и в возрасте двадцати двух лет закончил свою так и не начавшуюся юридическую карьеру.

Вот незадача! – шла война

Я вернулся домой в Роли и сказал отцу, что не хочу быть юристом. Но шел 1967 год – разгар войны во Вьетнаме, поэтому учеба была единственным освобождением от призыва. С помощью Джесси Хелмса и некоторых хороших друзей отца меня приняли на краткосрочные курсы подготовки офицеров. Я отслужил один срок в Чарльстоне и на Средиземноморье, а второй – во Вьетнаме.

Вернувшись из Вьетнама, я переехал в Чарльстон. Год проработал в News & Courier, старейшей ежедневной газете Юга. О чем я только не писал: о вреде испанского мха, о фестивалях требухи, брал интервью у сенатора Строма Термонда и его жены – третьей королевы красоты. Я начал знакомиться с ребятами из Бэттери, где раздались первые выстрелы Гражданской войны[31]. Вроде весьма подходящие занятия для пра-пра-правнука генерала Конфедерации.

Пробуждение моей сексуальности – ее высвобождение – привело к большим внутренним переменам. Новая жизнь заставила меня во всем сомневаться. Не только в собственной ориентации, но и в моем расизме, женоненавистничестве и во всем тем бреде, который я впитал с детства в родном Роли. В Чарльстоне мне становилось тесно и не очень уютно, поэтому я поехал в Нью-Йорк и прошел собеседование в Associated Press. Они предложили работу в Буффало, но я отказался, тогда мне предложили Сан-Франциско.

Сан-Франциско, я иду

Я обожал Сан-Франциско, но ненавидел работу в Associated Press. Работа на информационное агентство – это вечно поджимающие сроки. А я всегда старался сделать свои истории более живыми, поэтому писал медленно, чрезвычайно медленно. Однажды один из моих начальников, когда мы вместе работали вечером, весьма резко высказался: «Я знаю все о тебе. Ты не репортер», – сказал он, показывая на меня пальцем. Вечер был испорчен, а я – душевно подавлен. Теперь я все время думал, что как писатель потерпел полное фиаско. В прошлом году этот человек стоял в очереди, чтобы получить мой автограф. Уверен, он не помнил того случая, когда так безжалостно меня унизил, но я помнил.

Покинув через пять месяцев Associated Press, я не гнушался никакой работой. Был мальчиком на побегушках в трудовом агентстве Kelly Services; разгружал манекенов на складах; раздавал рекламные листовки. Как же я измучился от этой гадости. Затем работал курьером и, наконец, устроился копирайтером в рекламном агентстве. Опыт последней службы весьма мне пригодился, когда я искал нужные краски для описания компании Halcyon Communications в «Городских историях». Но и эту работу я ненавидел. Когда я собрался их бросать, то стал искать какой-то предлог – не мог же я сказать, что мне откровенно скучно, – и тогда решил признаться начальнику, что я гей. Он сказал: «Ну и что? Я сплю с секретаршей, а у нас обоих есть семьи».

Большой прорыв случился, когда я устроился в журнал Pacific Sun и начал вести колонку о городских делах Сан-Франциско. Я без всякого стыда врывался в любой служебный кабинет; писал о Салли Ренд, семидесятилетней танцовщице с веерами; однажды посетил гетеросексуальное представление в Marina Safeway, где все девушки были одеты в стильные джинсовые брючные костюмы.

Никто из них не сознавался, почему они там были, поэтому тем вечером, вернувшись домой, я придумал свою новую героиню – эту девушку, живущую в городе, – и назвал Мэри Энн Синглтон. Так родились «Городские истории».

Я счастливчик

С серией романов у меня появилась уникальная возможность. Отвлекаясь время от времени на вполне приятную работу над фильмами или другими романами, я рассказывал историю об одних и тех же героях на протяжении тридцати четырех лет. Даже другие мои романы, например «Может быть, луна», включали в себя второстепенных персонажей из мира «Городских историй». Я присутствовал рядом с этими людьми на протяжении всей их жизни – любовь, смерть, женитьбы, рождения, болезни, процесс самопознания, что, по мнению некоторых, сродни полной катастрофе. Как будто у меня в соседней затемненной комнате стояла дрожжевая закваска для теста, которой я всегда мог воспользоваться для выпечки их судеб.

Порой читатели спрашивают, знаю ли я, что собираются делать мои герои в тот или иной момент. Конечно, нет. Но я знаю, где и когда снова смогу разыскать их. Я просто погружаюсь в самую глубину своей души, из которой они когда-то и появились на этот свет. Они стали чем-то вроде альбома, где я делаю зарисовки своего эмоционального ландшафта. Чем больше играешь на собственных издерганных нервах, чем туже их натягиваешь, тем больше вероятности встретить родную душу, откликающуюся на твою боль. И колоссальный кредит доверия со стороны читателей – доверие, которое обязывает тебя быть искренним и честным. Хотя, конечно, любой автор знает, что в самом смелом признании всегда найдется небольшая доля тщеславия.