Евгений Додолев - Александр Градский. The ГОЛОС, или «Насравший в вечность»
Потом снова, увлеченный сатирой, как и сам Саша Черный (ибо стал им на время, вернее, его путь проделал), он пишет на его стихи одну из лучших своих песен, самое открыто лирическое, что у него есть: Хочу отдохнуть от сатиры. Поет, ни разу не усилив голоса, ибо это песня отчаяния. И появляется вдруг мелодия (мы уже говорили о том, что при его системе композиции собственно мелодия возникает очень редко):
Как молью изъеден я сплином,
посыпьте меня нафталином,
сложите в сундук и поставьте меня на чердак.
Для Градского это было испытанием – отказавшись от всех привычных для себя средств, сделать все-таки нечто оригинальное, свое. Стилизовать-то он может что угодно. И таких песен, стилизаций, пародий, у него достаточно.
В концертной программе Градского живут песни трех родов. Песни комические – шутки, сарказмы. Градский исполняет их чисто театрально, в четком пластическом рисунке, перемежая вставками „от себя“, опуская угадывающиеся слова и только мимически указывая на них или употребляя какие-нибудь совсем другие слова, варьируя их таким образом, чтобы сталкивались различные оттенки смысла, обнаруживались сложные и разнородные подтексты. Этих песен, пожалуй, больше всего („Баллада о птицеферме“, „Живут на свете дураки“, „Мне нужна жена“, „Наш старый дом“)… Другого рода песни („Отчего ты, Испания, в небо смотрела?..“, „Баллада о Джордано Бруно“) – трагические, и песни философские (две песни шута из „Двенадцатой ночи“, „Зимняя ночь“). Все эти песни четко сюжетные, построенные на событийности, конфликте.
Скажем, в „Зимней ночи“ он выводит два драматических голоса, олицетворяет стихии: огонь-жар и снег-холод. Пастернаковское „скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенье“ он переводит на скрещенье огня и снега: огонь маленький и драгоценный, снег большой и страшный. Буквально орет: „все терялось в снежной мгле“, выделяя „терялось“, и как отход, отпевание – „свеча горела“. Крест – жар, растворяющийся в холоде и проступающий сквозь него, крест – само действие.
И в другой песне живет огонь. Только теперь уже огонь большой и страшный (стихи М. Геттуева):
„Пламя, что коршун, разводит руками, падает на плечи, словно рысь…“ – обрывает строку резко, резко оскаливая это „рысь“, „хищно требует – отрекись“.
Он выдерживает паузу перед «отрекись», и слово это так же хищно «схватывает», как долго подстерегаемую добычу. Но вдруг возникает некая другая реальность – из песни исчезает временно хищник, и открывается вдруг в песне то, что загораживал, заслонял он, хищник, до сих пор. Звук двигается плавно и просторно, открывая все то, от чего надо отречься:
От деревьев, стремительно рвущихся ввысь,
от раздумья ночного и от дерзкого слова.
И опять пауза. И опять врывается тот хищный голос огня, в другом ритме и регистре:
„Отрекись, отрекись, отрекись!“
Вот этому-то „отрекись“ противопоставлено все: словно на двух чашах весов весь мир и одно только слово. Мир и это одно слово выходят на поединок. А раз поединок, то кто-то должен взять верх. Весь мир, вся жизнь так прекрасны „от мигающих звезд и ручья голубого“, но отрекись. От прекрасного отрекись. Потому что „отрекись“ сильнее. Прекрасное безропотно, а это с явственным оскалом коршуна, руками пламени. То – безгласно, а это – требует.
Замкнут круг, ты в стену врос,
только ересь, только ересь,
только снова на допрос, только снова на допрос…
„Только снова на допрос, только снова на допрос“, – раз шесть, семь повторяет, в разные стороны оборачиваясь, как бы приглашая на допрос, всех приглашая от имени этого страшного действующего лица, всем, каждому предлагая, „отрекись“. Отречешься?..
Градский обязательно вовлекает в свои песни зрителя. И не только прямым обращением, но соположением самих песен. Концерт продуман именно как спектакль. Рядом с „Балладой о Джордано Бруно“, песней трагического накала, совсем простенькая, на стихи Р. Казаковой, о дураках. „Дурак во всем чернорабочий“ – и трудится больше всех, и всегда по-дурацки влюблен, и все ему больше всех надо и т. д. и т. п., но среди всего этого иронического перечня – одно:
Дурак восходит на костер
И, как дурак, кричит об этом.
Вот оно, главное, из-за чего взята песня, в ней есть своя ответственность.
Смеховые песни Градский любит показывать. В „Песне без названия“ (по сюжету старого анекдота) весь эффект состоит в том, что юноша каждый год знакомится с разными девушками, приводит их к отцу за разрешением на брак, но отец каждый раз отказывает ему, объясняя, что двадцать (в следующих куплетах девятнадцать, восемнадцать, семнадцать и т. д.) лет назад „в жилах кровь играет, и эта девушка твоя сестра, а мать о том не знает“. И так, слово в слово, повторяется бесконечное число куплетов, пока наконец юноша не встречает красавицу, влюбляется в нее и решает во что бы то ни стало жениться. Но, боясь, что отец снова откажет, идет к матери. Мать говорит: женись спокойно, что бы там ни было, потому что двадцать лет назад „в жилах кровь играет, и твой отец не твой отец, и он о том не знает“. Финал неожиданный, смешной, ради него-то и огород городился, но Градский дает песне другой смысл. Каждую из девушек он описывает жестами и выражением лица героя, из чего можно понять, что все эти невесты весьма далеки от идеала, что просто «в жилах кровь играет», а о женитьбе он думает с большим неудовольствием. Отсюда игра и затеивается: она, мол, может быть сестрой, потому жениться не будем. Притворное желание, притворный мотив его неосуществления (такое есть в русском фольклоре: притворный плач по невесте, скажем, и в „Русской сюите“ Александра Градского он тоже присутствует). А как полюбил, так и запреты снимаются.
Подобным же образом Градский выворачивает „Муху-цокотуху“ К.И. Чуковского, выводя героя-комара гораздо большим злодеем, чем паука. „Я злодея зарубил, я тебя освободил“, – с угрозой, мол, обязана мне за труды, никуда не денешься, – „а теперь, душа-девица, на тебе хочу (сквозь зубы, с эдаким мерзким сладострастием, победоносно сплевывая, – это все пауза) жениться“. Все персонажи этой мини-оперы узнаваемы – это типы людей, встречающиеся в жизни, да и сами ситуации не игрушечные – к такому сюжету детей и близко подпустить нельзя. Выворачивание наизнанку свойственно вообще народной культуре, фольклору, откуда Градский берет очень многое. Ведь с самого начала (не случайно и название ансамбля – „Скоморохи“) Градский стремился к синтезу техники, новейшей электроаппаратуры с чисто народным языком. Искания в этой области привели его к сочинению сюиты „Русские песни“ (1976–1979). Это история России до 1917 года. Восемь песен – это восемь жанров, восемь состояний души.
Русская сюита начинается с лирической песни „Ничто в полюшке не колышется“. Первой она идет потому, что в ней сразу явлено – русская песня. Она оборачивается как бы двойной матрешкой. В ней – два лица: пастушок, который поет, и некто, кто слышит (а слышит – значит, тоже поет) его песню. Но здесь, в отличие от его концертной манеры, Градский не представляет ни одного из двоих.
Сначала издалека: „грустный напев где-то слышится“, потом ближе: „напевал там пастушок песню дивную“ – раз песня дивная, значит, надо вслушаться, о чем она: „в этой песне вспоминал он да свою милую“. И дальше без перехода (как максимальное приближение) звучит сама песня пастушка:
Как напала на меня грусть-тоска жестокая,
изменила, верно, мне черноокая.
Пение обрывается – кончилась первая часть песни. Все однородно, однотонно: грусть – в природе, в пении. Но грусть не воспроизводится голосом, она задана только музыкальным строем. Вдруг голос неожиданно резкий:
Я другую изберу себе милую, —
и тут впервые возникает реальный пастушок, теперь не песня звучит, а он поет:
Будем жить да поживать лучше каждого,
будем друг друга любить лучше прежнего.
И так же, как внезапно возник этот личный голос, он и исчезает. Это конец второй части (песня-то очень короткая, но построение ее вполне симфоническое). А третья часть – всего две строки, с чего и начиналось все:
Ничто в полюшке не колышется,
только грустный напев где-то слышится.
Только в этой последней части все становится понятным, что это за грусть удалая у пастушка. Пастушок пел о ней, о себе. А во второй части – для нее, назло ей: не думай, мол, не пропаду, другую найду, еще и лучше будет, и – для себя: себя уговорить, развеять грусть.
Вторая песня – страдания, с многократным наложением голоса (отчего получается хор, именно хороводная разноголосица, поскольку спето по-разному, в разных октавах), с натуральным петушиным криком, собачьим лаем, деревянными ложками, плясовой музыкой, присказками, прибаутками. Это девичье гулянье. Здесь тоже поется о расставании – „сколько лет с подружкой зналися, на последний год рассталися“, – но это весело, чистая игрословица, как и положено в настоящем народном страдании.
