Прислушайся к музыке, к звукам, к себе - Мишель Фейбер
И как бы то ни было, Бруно не сможет составить конкуренцию очень многим соседям по подвалу. Как раз в благотворительном магазине я буквально за гроши приобрел отличную пластинку пионеров электрогитары и многодорожечной записи Леса Пола и Мэри Форд, чьи визионерские таланты во многом определили сегодняшнюю музыку. Именно там я впервые встретился с пластинками Джонни Кэша, Бобби Джентри, трио Жака Лусье и сестер Эндрюс. Немало у них и классики: там можно отыскать не только Жильбера, Салливана и сюиту из балета «Щелкунчик», но и таких корифеев, как Бетховен и Вагнер. Может, по прихоти безжалостных рыночных сил эти композиторы и оказались в компании таких, как Либераче или Chas & Dave, однако они им не чета. Представьте, что вы Билли Холлидей и вынуждены делить камеру с Бенни Хиллом.
Я не взялся бы объяснять пришельцу с Венеры – и даже нигерийцу или камбоджийцу, – почему DJ Khaled важнее, чем Поль Робсон, а Doja Cat в большей степени заслуживает уважения, чем Нана Мускури.
°°°
К слову, пример Мускури особенно любопытен. В любом разделе распродаж в подвале и каждой корзине со всяким хламом в благотворительном магазине полно ее альбомов. Хотя у нее был замечательный голос, и пользовалась она им умело, независимо от материала, с которым приходилось работать. Она могла петь, соблюдая тончайшие нюансы, на четырех языках – греческом, итальянском, французском и английском – и прилично владела еще несколькими. Обладала привлекательной внешностью, но никогда не заигрывала с индустрией красоты; ей были свойственны уравновешенность и грация. Мускури прошла шовинистические и сексистские 1960‐е и 1970‐е, не уронив себя и не позволив себя эксплуатировать. Она была, как говорится, настоящей леди.
А еще она продала более трехсот пятидесяти миллионов пластинок. Попробуйте осознать эту цифру. Триста пятьдесят миллионов. Нана Мускури – самая продаваемая исполнительница в мире за всю историю. Этот титул обычно приписывают Мадонне, которая вообще-то продала меньше, но журналисты и прочие представители СМИ, имеющие дело с такого рода данными, автоматически сбрасывают Мускури со счетов. Лицом не вышла.
Одно из моих главных занятий – беседы о музыке с ее любителями. Иногда разговор сворачивает в сторону певиц в западной популярной музыке. Как выглядит пантеон? Всплывают разные имена. Арета Франклин, Дженис Джоплин, Бьорк, Линда Томпсон, Сэнди Денни. Кто-то непременно упомянет Марианну Фейтфулл. Другой возразит, что мы забыли о Крисси Хайнд. Кто-то из молодежи может предложить Жанель Моне. И только Нану Мускури никто никогда не вспоминает. Сама мысль об этом кажется смешной. Но почему? Если бы я в подобной дискуссии упомянул Диаманду Галас (американскую авангардную вокалистку, которая совершенно случайно тоже имеет греческие корни), и то встретил бы больше понимания, чем если бы назвал Нану Мускури. И это несмотря на то, что Галас не славится большими продажами, многие слушатели назвали бы ее голос неприятным, и даже я с моей любовью к резким звукам нечасто бываю в настроении слушать ее жуткие вопли. Однако ее Можно Принимать Всерьез. Если бы я посреди приятной беседы внезапно выступил с восторгами по поводу песни Галас Wild Women With Steak-Knives с альбома The Litanies Of Satan, это вызвало бы куда меньше неловкости, чем если бы я всерьез предложил рассмотреть кандидатуру Наны Мускури.
Это меня беспокоит, но не потому, что я питаю глубокую любовь к легким песенкам в исполнении греческой певицы. (В детские годы я неплохо относился к Нане, однако сейчас у меня есть только один ее альбом.) Что меня расстраивает, так это отсутствие – причем преднамеренное – упоминания о трехстах пятидесяти миллионах проданных пластинок во всех серьезных обзорах выдающихся вокалисток XX века. Это заставляет задуматься, кого еще вот так похоронили.
°°°
Мой отец умер в 1984 году в пятьдесят девять лет – в значительно более молодом возрасте, чем сейчас стукнуло Джону Лайдону и Игги Попу. Его музыкальный вкус перестал эволюционировать где-то в начале 1960‐х, до эмиграции нашей семьи в Австралию, и отражал любовь нидерландских работяг к музыке середины и конца 1930‐х. У него не сохранилось никаких альбомов из подросткового периода и ранней молодости, потому что он вырос в нищете, пошел в армию, а затем отбывал наказание в лагере для пособников нацистов. Ему не подвернулась возможность стать ценителем фонографического искусства, по крайней мере в юном возрасте.
Скромная музыкальная коллекция моего отца целиком состояла из пластинок, купленных в благотворительных магазинах. Лучшее, что он приобрел – бюджетная подборка композиций Дюка Эллингтона. Моя мать вообще не интересовалась музыкой, предпочитая вязание и тиканье часов с кукушкой в тишине.
После смерти отца мама отдала мне все его пластинки. Их давно не проигрывали – отец провел последние годы жизни в тишине, изредка нарушаемой только телевизором, а также тиканьем и кукованием плохо синхронизированных часов, висевших в каждой комнате. Думаю, после эмиграции я уделял его пластинкам куда больше внимания, чем он сам, хоть и я их не особо любил. Не считая вышеупомянутого Дюка Эллингтона, у него в коллекции были Лайонел Хэмптон, Гарри Джеймс, Луи Армстронг, Сидней Беше и Бенни Гудмен – все известные музыканты, сыгравшие ключевую роль в истории джаза. Они сделали бы честь любому хипстеру, вот только папины пластинки были переизданиями, выпущенными на дешевых лейблах, и поэтому не могли считаться коллекционными.
Еще у него были пластинки группы Dutch Swing College Band. Только недавно, проводя исследование для этой книги, я узнал, что эта нидерландская диксиленд-группа была создана в рамках подпольного сопротивления введенному нацистами запрету на джаз. Неужели их пластинки в музыкальной коллекции Хенка Фейбера были попыткой как-то искупить роковое решение вступить в немецкую армию?
Еще среди отцовских пластинок нашелся альбом Mazzel Лео Фульда, нидерландского еврея, который пел слащавые песни на идише. Папа купил его всего за несколько месяцев до отъезда на другой край земли – больше чем на десять тысяч миль от страны, где он до конца жизни не отмылся бы от позора. На обложке пластинки Лео спускается по трапу самолета авиакомпании «Эль Аль» на гостеприимную землю послевоенного Парижа.
Еще один экспонат из моего наследства, который я быстро передал Красному Кресту, – Have
