Джордж Марек - Рихард Штраус. Последний романтик
Но и музыка Штрауса в этой опере так же слаба. Он сумел несколько оживить партитуру эротическими нотами — особенно в арии Елены по пробуждении после второй брачной ночи. Но в остальном опера представляет собой перепев старых формул, вдобавок к чему Штраус иногда надевает вагнеровскую кольчугу. Те немногие мелодии, что здесь есть, не производят впечатления. Когда Штраус проиграл партитуру Фрицу Бушу и захотел услышать откровенное мнение, Буш сказал, что песня Дауды, на его взгляд, — «дешевая выдумка». Штраус ответил: «Но такой и должна быть песня служанки. Поверьте мне, дорогой Буш, публика не ходила бы на «Тангейзера», если бы в дело не вмешалась «Ивнинг стар». И на «Валькирию» тоже, если бы не «Wintersturme».[271] Я бы усомнился, что Штраус позволил себе столь циничное высказывание, если бы не был уверен в правдивости Буша. Ни это замечание, ни переписка с Гофмансталем не говорит об уверенности композитора в достоинствах оперы.
Однако, когда премьера «Египетской Елены» провалилась, Штраус дважды попытался переработать оперу (уже после смерти Гофмансталя). Так что это слабое сочинение существует в трех вариантах: первоначальный, венский, поставленный в 1933 году в Зальцбурге, и мюнхенский вариант 1940 года, созданный с помощью Рудольфа Хартмана и Клеменса Краусса.
На премьере в Дрездене, которой дирижировал Фриц Буш (6 июня 1928 года), Штраус обещал ему, что тот будет дирижировать «Египетской Еленой» в благодарность за его блестящую работу над «Интермеццо» — партию Елены пела Элизабет Ретберг, хотя с самого начала оба автора предназначали ее для Ерицы. Но когда они ее пригласили, Ерпца, которая только что триумфально выступила в «Метрополитен-опера» в партии Тоски, а также в других ролях, потребовала гонорар, который Дрезденская опера — и Штраус тоже — сочли непомерным. Вспомнив, как великолепно пела Ретберг в дрезденской постановке «Женщины без тени», Штраус предложил ее на роль Елены. Гофман сталь пришел в ярость: он считал, что Ретберг чересчур толста для роли прославленной красавицы Елены. Он немного успокоился, когда через пять дней после дрезденской премьеры оперу поставили в Вене, где партию Елены пела Ерпца, а дирижировал Штраус. Если вернуться к вопросу о гонорарах, сообщали, что Штраус продал права на «Елену» издателям за 50 000 долларов. Это был самый высокий гонорар, который когда-либо заплатили за оперу.
«Метрополитен-опера» поставила «Елену» в ноябре того же года. Я помню, какой по этому случаю царил ажиотаж. Администрация театра вздула цены на билеты до неслыханной суммы: кажется, кресло в партере стоило 11 долларов. Хотя мне это было не по карману, я купил два билета. Помню, что Ерица была изумительна, создав такое дивное воплощение прекрасной Елены, какое только можно ожидать от смертной актрисы. Но я также помню, какую скуку навеяла эта опера и как вяло реагировала на нее аудитория.
Хотя я не вижу необходимости лягать мертвую оперу, мне хочется привести отрывок из статьи Лоуренса Джилмана, напечатаной в «Нью-Йорк трибюн», — хотя бы для того, чтобы показать, какой блестящей и остроумной может быть музыкальная критика, и пожалеть, что нам больше не доводится читать подобное за утренним кофе:
«Увы, Гуго Гофмансталю и стареющему Рихарду Штраусу оказалось не под силу создать достойное оперное воплощение легенды о Елене Прекрасной, которое позволило бы нам увидеть эту бессмертную распутницу наяву. Даже несравненная Ерица, когда увидела, какие слова и музыку придумали для нее Штраус и его либреттист, видимо, отчаялась предъявить нам нечто большее, чем внешний образ Елены. Елена, чья несравненная красота уподоблялась поэтами сиянию тысяч звезд, чье очарование одухотворяло вечерний воздух, вряд ли сочла бы себя достойно возвеличенной теми словами, которые ее заставляет произносить Гофмансталь, и той музыкой, на которую положил эти слова Штраус. Напрасно будем мы искать в тексте и музыке оперы ту ноту высокой и волшебной прелести, которая должна была бы, словно зов рога, донесенный ветром, победоносно возвыситься и над иронией, и над мелодрамой, и над фантазией, от которой у нас перехватило бы горло…
В опере есть почти все, что нужно, — все, кроме блистательной и проникновенной музыки.
Исторгаемые певцами выспренные фортиссимо — убоги и неоригинальны и приводят на ум отнюдь не достойнейшие из музыкальных образцов. Одна из главных тем — всего лишь вариант песни индийского гостя в «Садко» Римского-Корсакова. Эти пышные гармонии, эта роскошная вязь контрапунктов, которые плетет многозвучный оркестр Штрауса, лишены оригинальности, лишены жизни. Напыщенные, бездушные, они угнетают нас пустотой своей риторики, банальностью своей музыкальной речи. Нет и намека на ошеломляющую мощь великого Штрауса былых дней — есть только бессодержательный блеск. В лучшем случае он заимствует у самого себя, в худшем — у слабейших…»[272]
Это сочинение Штрауса и Гофмансталя создает в моем воображении образ двух стареющих профессоров, которые мечтают сбежать от повседневности на озаренные солнцем поля Греции, но которые не могут уйти дальше отеля «Адлон» в Берлине. Как дань юношеского восхищения Еленой, опера не дотягивает даже до нескольких абзацев, которые ей уделяет Никое Казанцакис в «Послании Греции», говоря об ее «зацелованном бесплодном теле».
Однако в своей следующей опере Гофмансталь и Штраус словно бы молодеют заново. Оба они почерпнули материал из того, что знали и помнили, — Гофмансталь для сюжета, а Штраус для музыки. И если плод их усилий, «Арабелла», и не заслуживает названия великой оперы и даже местами раздражающе слаба, ее, по крайней мере, можно слушать с удовольствием, и отдельные сцены, а также последняя половина третьего акта доказывают, что Штраус еще не разучился сочинять музыку, достойную гения романтизма, которым он когда-то был. Эпиграмма, ходившая по Вене, что «Арабелла» — это «Кавалер склероза», не совсем справедлива, хотя ее сходство с великой оперой Штрауса несомненно.
Именно этого Штраус и хотел: чтобы Гофмансталь подарил ему второго «Кавалера роз». Даже когда он обдумывал «Елену», он сказал своему либреттисту: «Больше всего мне хотелось бы еще одного «Кавалера роз» — без его недостатков и длиннот. Вы обязаны мне его написать. Я еще не сказал свое последнее слово».[273]
Через некоторое время Гофмансталь вспомнил о новелле, написанной им в 1910 году. Она называлась «Лусидор — персонажи ненаписанной комедии». Это — очаровательная история, поэтичная и смешная, в которой фигурируют две юные девицы — Арабелла и Люсиль (в опере ее зовут Зденка). Их эксцентричная мать одевает Люсиль как мальчика и выдает ее за сына, Лусидора. Лусидор-Люсиль влюбляется в одного из поклонников Арабеллы, Владимира, и, поскольку Арабелла к нему совершенно равнодушна, начинает писать ему любовные письма, подделывая почерк Арабеллы. В конце концов она принимает его ночью под покровом темноты у себя в комнате. Владимир, вообразив, что стал любовником Арабеллы, выдает Люсиль. Но последовавший за этим скандал разрешается вполне благополучно: Люсиль признают за женщину, и она получает своего возлюбленного.
Во время встречи со Штраусом зимой 1927 года Гофмансталь рассказал ему сюжет «Арабеллы». К первоначальной новелле он добавил образ Мандрыки, сказочно богатого помещика, влюбленного в Арабеллу. Зденка влюблена в Маттео, молодого офицера, который также мечтает об Арабелле. Притворившись Арабеллой, Зденка проводит ночь с Маттео. Мандрыка, не зная об обмане, впадает в ревнивую ярость — пока к концу оперы вся эта путаница не разъясняется. Действие второго акта у Гофмансталя происходит на Балу извозчиков — для того лишь, чтобы ввести образ Фиакермилли, царицы бала, чья партия предназначена для колоратурного сопрано. Штраусу понравился общий замысел. «Однако, — написал он в письме, посланном по следам встречи, — мне бы хотелось, чтобы в сюжете были более серьезные конфликты нравственного порядка, которые возвысили бы оперу над обычной комедией ошибок и сделали бы необходимой участие музыки».[274]
Так началась работа над либретто, в которой Штраус принимал живейшее участие. Иногда он делал очень тонкие и практичные, иногда кошмарно безвкусные предложения. И когда Штраус обвинил себя в том, что опускается до китча, дешевой музыкальной макулатуры, Гофман сталь этого не отрицал.
В работе над «Арабеллой» Штраус был, как никогда, требователен. Казалось, он пытался возместить свое беспечное отношение к «Елене». «Не сердитесь на меня, — писал он Гофмансталю, — но у меня опять возникли возражения». И возражения эти он излагал иногда в дипломатичной, а иногда в грубо-откровенной форме.
У Гофмансталя, например, Арабелла совершает простое действие — дает своему жениху стакан чистой воды. «Нет, — возражал Штраус, — в «Елене» было выпито слишком много волшебных настоев». Гофмансталь ответил: «У меня не укладывается в голове, что из-за волшебных настоев в «Елене» Арабелла не может предложить гостю стакан воды». И тут Штраус вдруг предлагает: может быть, Мандрыка, потрясенный ее кажущейся изменой, стреляется, а Арабелла предлагает стакан воды умирающему? В конце концов, сюжет не обязательно должен быть последовательно комическим. Разве в нем не заложен значительный элемент трагедии? Переписка продолжалась в том же духе до бесконечности.
