Джордж Марек - Рихард Штраус. Последний романтик
И тем не менее Штраус был рабски предан жене и, как я сказал выше, позволял ей всячески себя третировать. «Моя жена может дать материал для десяти пьес», — писал он Герману Бару. Как и Гофмансталь, только в более приземленном плане, Штраус был поглощен проблемой верности. «Ариадна», «Женщина без тени», «Египетская Елена» и «Арабелла» — во всех этих операх верность является стержневой темой. То же самое мы наблюдаем и в «Интермеццо».
Автобиографическая опера Штрауса вызывает чувство неловкости, если все время помнить о ее автобиографичности. Если посмотреть на нее с расстояния — а в этом нам может помочь время, — мы увидим, что она забавна и остроумна. И нередко захватывает нас очарованием оркестровых интерлюдий, которые разделяют короткие сцены. Эти интерлюдии похожи на небольшие симфонические поэмы. Когда Капельмейстер уходит из дома, оркестр описывает его Reisefieber (выразительное немецкое слово, означающее беспокойство, которое охватывает человека перед путешествием). Когда Кристина знакомится с Бароном, они танцуют под звуки прелестного вальса и баварского лендлера. В опере есть прекрасная пьеса «Музыкальные грезы у очага» — бурная интерлюдия, когда отчаявшийся Шторч мечется по Пратеру. Заключительная сцена приближается к лучшим образцам музыки Штрауса. Как и финал «Кавалера роз», она излучает свет, хотя и более бледный, чем в знаменитой комедии.
«Интермеццо», разумеется, — не шедевр, и ему очень далеко до «Ариадны». Но если оркестр выдерживает заданный темп — Штраус хотел, чтобы всю оперу словно бы «выстреливали из пистолета», и требовал от исполнителей «быть хорошими актерами, петь вполсилы и четко произносить каждое слово», — если на сцене поют и танцуют красивые люди, опера производит приятное впечатление, и люди, купившие билеты, уходят довольными. Так считал Рейнхардт, и даже сказал, что оперу можно ставить как драматическую пьесу. Большего комплимента от него нельзя было себе и представить!
Штраус заканчивал оперу во время своего пребывания в Буэнос-Айресе в 1923 году. Было бы, наверное, логично, если бы оперу впервые поставили в Вене, но по причине напряженных отношений с дирекцией Венской оперы Штраус опять предпочел Дрезден. Художественным руководителем здесь теперь был Фриц Буш, и это гарантировало хорошую постановку: при Буше Дрезденская опера достигла столь же высокого уровня, как и при Шухе. Премьера состоялась 4 ноября 1924 года. Буш проявил большую проницательность, отдав партию Кристины Лотте Леманн, и она сумела придать своей героине более привлекательные черты, чем это сделал автор.
Из остальных работ Штрауса венского периода заслуживает упоминания лишь одна — балет под названием «Шлагоберс». В те дни, когда о диете еще и не слыхивали, преуспевающие жители Вены не могли и представить себе послеобеденный кофе без взбитых сливок. Даже в наши дни их подают огромными порциями в кафе «Демель». Штраус сам написал сценарий балета. Музыка сильно напоминает эрзац-сливки, за исключением симпатичного ноктюрна (танец принца Кофе). Трудно себе представить, как Штраус выжал из себя эту приторно-сладкую партитуру.
Когда у Штрауса прошел первый восторг по поводу назначения художественным руководителем Венской оперы, когда он почувствовал, что долго в Вене не задержится, он опять обратился за помощью к Гофмансталю. Он написал ему с борта парохода, на котором возвращался из Буэнос-Айреса, что он скоро окажется «без работы». Цитируя Парсифаля, он взывал к Гофмансталю: «Вставай, Кундри, — и берись за работу!»
Бедный Кундри! Бедный поэт! Это был тяжелый период в его жизни, когда присущее ему угнетенное состояние усугубилось дополнительными неприятностями. «Работать здесь практически невозможно, — писал он Штраусу в 1919 году. — Комнаты почти не отапливаются, газ отключен, электричество подают только от случая к случаю».[266] Вот отрывок из письма, написанного год спустя: «Я почти не могу читать и не выхожу из состояния нервной депрессии. Малейшее изменение погоды, небольшое письмо, подобное этому, краткий разговор — все меня невероятно утомляет… А в марте мне надо будет особенно следить за собой: март для меня — критический месяц. Я тяжело болел в марте 1917, 1918 и 1919 годов и наверняка умру в марте, как и моя матушка».[267] (На самом деле он умер в июле.)
Даже через два года, когда положение в Австрии несколько улучшилось, депрессия не покинула Гофмансталя. «Наши отношения, которые раньше имели для меня особое значение, сейчас затруднены… Мы превратились в человечков, которые стремятся только как-то существовать, не потеряв остатки достоинства и окончательно не опустившись»[268].
Даже в начале 1923 года ему все еще приходилось вымучивать сюжеты и характеры. «Не странно ли это? Раньше мне было так легко придумать подходящий сюжет, а сегодня стало гораздо труднее. Если бы вы могли заглянуть ночью в окно моего кабинета, вы увидели бы, что я прилежно перелистываю Лукиана, читаю старые рассказы Стендаля и Мюссе, размышляю над пьесами Скриба!»[269]
Идея написать «настоящую мифологическую оперу», особенно оперу на неумирающую тему Елены Прекрасной, зародилась в уме Гофмансталя задолго до апреля 1923 года, когда он предложил Штраусу либретто «Египетской Елены». Как обычно, он искал вдохновение и в других источниках, кроме Гомера. Он обратился к Геродоту, который первый дал истории о Елене Прекрасной свою собственную интерпретацию. У него Елена так и не попала в Трою, но оказалась с Парисом в Египте. Король Египта Протей заставил Париса одного отправиться в Трою, а Елену задержал с намерением по окончании Троянской войны вернуть ее законному мужу. Вместо нее в Трою отправился призрак. Сицилийской поэт Тисей придерживался противоположной точки зрения и, согласно легенде, был ослеплен богами за то, что оклеветал Елену. Тогда он, чтобы угодить богам, создал версию, совпадающую с интерпретацией Геродота. В пьесе «Елена» Еврипид также позволил своей героине мирно жить в Египте.
Гофмансталь при создании своего варианта «Елены» попытался приписать героям психологические мотивы, основанные на современных представлениях о браке. После падения Трои Менелай везет Елену обратно в Египет. В пути Менелай приходит к решению убить Елену. Она должна умереть, и именно от его руки, как жертва богам за бесчисленных греческих солдат, павших в Троянской войне. Нимфа Этра, дочь египетского царя-колдуна, и сама колдунья не из последних, подсматривает за Менелаем, готовящимся убить Елену. Она вызывает на море шторм. Судно гибнет, и Менелай спасает Елену от смерти в водной пучине. Силой своих колдовских чар Этра переносит их в свой дворец. Тут Менелай обнажает тот самый меч, которым он убил Париса. Но Этра затемняет ему разум, и он воображает, что все еще живой Парис дожидается его за воротами дворца. Он бросается наружу. И женщины, Этра и Елена, которая по-прежнему прекрасна и уверена в себе, остаются вдвоем. Этра дает ей настой, говоря, что он принесет ей покой и забытье, и Елена погружается в сон. Когда Менелай возвращается во дворец, Этра говорит ему, что настоящая Елена все это время оставалась у нее во дворце, что она была в безопасности и ее не коснулась чужая рука и не изменили прошедшие годы. А та Елена, которую знал он и все греки, была призраком. Ему она тоже дает успокаивающий настой. Он идет к Елене и проводит с ней вторую брачную ночь.
Колдовство помогает, но не совсем. Елена завоевала мужа, но он полон сомнений. Он не знает, где настоящая Елена, а где призрак.
Появляется пышно одетый арабский шейх, которого сопровождает свита и молодой сын. Оба, отец и сын, страстно влюбляются в Елену. История, кажется, собирается повториться. Они строят планы похищения Елены. Менелай должен снова мстить за свою поруганную честь. Он убивает Дауда, сына шейха.
Елена принимает мужественное решение — раскрыть Менелаю глаза — и рассказывает ему правду. Он опять поднимает меч, и опять его рука безвольно падает. Он не в силах убить Елену. Но он не может ее и покинуть. Он отказывается расстаться с Еленой назависимо от того, была ли она ему неверна: муж и жена — единая плоть. Этра зовет дочь Елены Гермиону. Глядя на дочь, Менелай говорит: «Погляди, дитя, какую мать я тебе привез».
Таково в общих чертах содержание либретто, смысл которого часто так затемнен, что многое в нем мог бы объяснить только автор, да и то, боюсь, не всегда. Слишком много невразумительного. Волшебные напитки, которые готовит Этра, множатся до такой степени, что она становится похожей на ходячую аптеку. Глядя, как она поминутно преподносит героям настои — то для того, чтобы они все вспомнили, то для того, чтобы забыли, — зритель начинает чувствовать нелепость происходящего. Ни один из персонажей не имеет яркой индивидуальности, а Менелай — просто вздорный тип. С театральной точки зрения либретто слишком растянуто и невыразительно. Есть в нем Всезнающая Морская Раковина (контральто), которая передает сообщения Этре, словно громкоговоритель. С непонятной целью Гофмансталь включил в либретто трех эльфов. Пожалуй, не стоит добавлять, что думал об этом своем произведении сам Гофмансталь: «Я верю и надеюсь, что это — лучшее из всех моих сочинений, созданных для музыкального сопровождения, для того, чтобы превратиться в оперу».[270]
