Прислушайся к музыке, к звукам, к себе - Мишель Фейбер
°°°
Чисто инструментальная музыка представляет собой, безусловно, отдельный мир, в котором пятилетний слушатель оказывается на равных с пятидесятилетним. Шестая симфония Бетховена звучит радостно и добродушно, а Девятая – величественно и эпично. Адажиетто из Пятой симфонии Малера звучит ужасно грустно, «Болеро» Равеля – неторопливо и церемониально, а «Марс, вестник войны» из сюиты «Планет» Холста – напряженно и угрожающе. «Гимнопедии» Сати навевают зимний покой и меланхолию.
Взрослые могут изучить упомянутые классические произведения и узнать дополнительную информацию, в том числе исторический контекст их создания. Мы способны раскопать некоторые факты о том, какие дела творились в музыкальных кругах в Вене в начале XIX века или в Париже в 1920‐х. Мы можем разобрать, какой инструмент производит те или иные звуки, и, почитав Википедию, задуматься о том, не говорит ли устойчивый, несломимый ритм «Болеро» о подступающем к Равелю старческом слабоумии.
Но позволят ли нам все эти сведения реагировать на музыку глубже, чем пятилетний ребенок? Сомневаюсь.
Разумеется, ни один ребенок не сможет соперничать с красноречием выдающегося немецкого критика Э. Т. А. Гофмана, утверждающего, что Пятая симфония «неудержимо влечет слушателя… в духовное царство бесконечного! […] душа всякого вдумчивого слушателя, конечно, будет глубоко захвачена именно этим невыразимым и полным предчувствий томлением и до самого заключительного аккорда – даже несколько мгновений после него – не в силах будет покинуть чудное царство духов, где ее окружали скорбь и радость, облеченные в звуки». Подобная витиеватость, если только это не просто пустая болтовня (а я не уверен, что это не пустая болтовня), в общем сводится к тому факту, что Эрнст Гофман был потрясен и ошеломлен – в хорошем смысле, – услышав эти звуки. Такие чувства вполне доступны и необученному ребенку.
°°°
Взрослость не гарантирует понимания, но у вас по крайней мере достаточный вокабуляр, чтобы притвориться, будто вы понимаете. Взрослый вполне может сказать что-то о «зловещем, настойчивом гитарном риффе», и это, без сомнения, прозвучит более интеллектуально, чем «Аргх-х! Вампиры!» Но чем это на самом деле лучше? Каждый раз, когда мы ощущаем превосходство над ребенком, выражающим наивное восприятие музыки, нам следует спросить себя: «А что в моем восприятии такого, что делает его лучше?»
Будучи ребенком, я сам понятия не имел, откуда взялась Вселенная, почему никто не падает с нашего земного шарика и что такое душа. Я до сих пор ничего в этом не понимаю, но умею оперировать такими терминами, как «теория Большого взрыва», «гравитация» и «бестелесная сущность». Словарный запас позволяет мне вообразить, будто я зажигаю вокруг себя маленькие электрические лампочки, одну за другой, пока не покажется, что я осветил всё.
Но Вселенная остается такой же темной, как и была.
«Сочувствую вашей утрте»
Среди первых пластинок, которые я купил в своей жизни, были Band On The Run группы Wings, In Rock Deep Purple и их же Made In Japan. Очевидный выбор для белого парня, растущего в австралийском пригороде в начале 1970‐х. Я заслушал эти альбомы до дыр, потому что других у меня особо и не было. Я изучил их до последней ноты и барабанного бита.
Ближе к двадцати я эволюционировал в настоящего знатока. Решил, что Band On The Run – середнячок, а пластинки Deep Purple чересчур напыщенны и сентиментальны, и это утомляет. Так что я от них избавился. Это место заняли более ценные произведения.
Вам, вероятно, кажется, что вы поняли, к чему я клоню, и что сейчас пойдет речь о том историческом дне, когда я вновь ощутил любовь к этим спутникам моей юности, о чувстве вины и желании немедленно вернуть их в свою жизнь, о восторге, охватившем меня при первых звуках до боли знакомых риффов.
Но нет. Я не чувствую никакой связи с этой музыкой. Услышав эти песни по радио или где-то еще, я узнаю их отличительные черты так же, как логотип Pepsi или портрет Наполеона, но в моем сердце ничего не вздрагивает. Эти звуки значат для меня не больше, чем приторные поп-хиты, доносящиеся из телефона случайных прохожих. И песня Smoke On The Water, которая когда-то была мне такой родной, сейчас не вызывает в душе никакого отклика. Близость исчезла без следа.
Я не понимаю чувства ностальгии.
°°°
Хотя вы наверняка понимаете.
°°°
У меня было несчастливое детство – но мало ли у кого оно было, это не мешает испытывать ностальгию. Для большинства людей воспоминания – не источник гормонов счастья, а нечто более глубокое, я бы даже сказал, глубинное. Это единственный способ сохранять контроль над тем, кто мы есть. Это кусочки пазла. На протяжении всей жизни нас то и дело потряхивает, и наш пазл несколько теряет целостность. Мы замечаем какую-то неполноту. И тут обнаруживаем кусочек, который считали утраченным, и он встает на место, и мы чувствуем облегчение: все в порядке, целостность восстановлена.
Я использую слова «мы», «нас», «наш» как риторический прием. На самом деле моя память работает иначе. Мой нейроатипичный мозг нашел другие способы сохранения целостности. Какие методы? Я не знаю, не могу сформулировать, потому что язык для описания идентичности был изобретен другими людьми – теми, чей мозг работает как у всех.
°°°
Я живу в настоящем. Не в философском смысле – мол, я провел внутреннюю работу, решил отпустить прошлое и перестать терзаться мыслями о том, что случилось, когда мне было четыре, двенадцать, двадцать три. А в том смысле, что мое прошлое меня не особо затрагивает. Это просто информация, большая часть которой уже стерта.
Поклонники моей прозы иногда спрашивают, отчего я не напишу автобиографический роман воспитания, в котором были бы изложены все невероятные события, сопровождавшие мое становление как личности. Мой папа был нацистом, мама – травмирована инцестом; уезжая со мной в Австралию, они оставили в Голландии других детей, я пережил лагерь для беженцев, травлю в школе, соседа-педофила и годы нищеты на грани выживания. Я отвечаю, что не ощущаю связи с этой историей. Я владею некоторыми фактами – далеко не всеми, – но эмоции
