Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь
– А! Теперь понимаю: сэр Томас говорил о придворном бале.
– И вы были там, разговаривали с красивыми дамами… и… Ах, я была так неразумна, мне сделалось горько.
– Когда мы встретились в первый раз, вы удивлялись, как это люди, живущие в деревне, могут предпочитать город. Теперь вы противоречите себе и вздыхаете по большому свету, лежащему вдали от этих спокойных берегов. Вы сознаете свою молодость и красоту и жаждете внушать восторг.
– Не совсем так, – сказала Лили с выражением недоумения на умном личике, – и в мои лучшие минуты, когда мое лучшее я выходит наружу, я знаю, что не создана для того большого света, о котором вы говорите. Но видите ли…
Тут она вновь замолчала и, так как они вошли в сад, устало опустилась на скамейку возле дорожки.
Кенелм сел возле нее, ожидая, чтобы она закончила прерванную фразу.
– Видите ли, – продолжала Лили, в замешательстве потупив глаза и чертя круги на песке своей ножкой. – Дома, с тех пор, как я себя помню, со мной обращались, будто я – как бы это сказать? – дочь одной из ваших знатных дам. Даже Лев, который так благороден, так прекрасен, когда я была крошечным ребенком, кажется, считал меня маленькой королевой. Раз, когда я солгала, он не стал бранить меня, но я никогда не видела его таким грустным и сердитым, как в ту минуту, когда он мне сказал: «Никогда не забывай, что ты леди!» И… Но я надоедаю вам…
– Надоедаете мне?! Продолжайте!
– Нет, я сказала достаточно, чтобы объяснить вам, почему мне иногда приходят в голову гордые и тщеславные мысли. Почему, например, я сказала себе: «Может быть, мне по праву принадлежит место между теми знатными дамами, которых он…»? Но теперь все это в прошлом.
Она с милым смехом поспешно встала и помчалась к миссис Камерой, которая медленно шла по лужайке с книгой в руке.
Глава XII
В этот вечер в пасторском доме было очень весело. Лили не ожидала встретить там Кенелма, и лицо ее просияло, когда, увидев девушку, он повернулся от этажерки с книгами, которую Эмлин предлагал его вниманию. Но, вместо того чтобы подойти к Кенелму, она убежала на лужайку, где Клемми и другие дети встретили ее радостными криками.
– Вы незнакомы с «Ювеналом» Маклина? – спросил почтенный ученый. – Вам будет очень приятно прочесть его – вот он, посмертное издание Джорджа Лонга. Я могу дать вам Лукреция Монро шестьдесят девятого года. Да, у нас еще есть ученые, которые могут состязаться с немцами!
– Искренне рад слышать это, – сказал Кенелм. – Много времени пройдет, прежде чем они пожелают соперничать с нами в той игре, которую мисс Клемми устраивает теперь на лугу и благодаря которой Англия приобрела европейскую известность.
– Я вас не понимаю, в какой игре?
– «Кошечка в углу». С вашего позволения я пойду посмотрю, может ли тут кошечка выиграть.
Кенелм подошел к детям, среди которых Лили казалась таким же ребенком. Устояв против приглашений Клемми присоединиться к их игре, Кенелм сел несколько поодаль на покатый берег и стал смотреть. Глаза его следили за легкими движениями Лили, слух упивался ее веселым музыкальным смехом. Та ли это девушка, которая ухаживала за цветами среди могильных плит? К нему подошла миссис Эмлин и села рядом. Миссис Эмлин была чрезвычайно умная женщина. Тем не менее она вовсе не отпугивала решительностью своих суждений, а напротив, была очень мила, и хотя соседние дамы уверяли, что «она говорит как книга», спокойная мягкость ее голоса смягчала такое неприятное впечатление.
– Я полагаю, мистер Чиллингли, – сказала она, – что мне следует извиниться за то, что муж пригласил вас на такое не стоящее вашего внимания развлечение, как простой детский праздник. Но когда мистер Эмлин просил вас прийти вечером, он не знал, что Клемми пригласила своих юных подруг. Он надеялся побеседовать с вами о своих любимых занятиях.
Я так недавно расстался со школой, что предпочитаю отдых уроку даже такого приятного наставника, как мистер Эмлин.
Ах, годы счастья! Кто ребенком вновь не стал бы!
– Нет, – с легкой улыбкой возразила миссис Эмлин, – кто так прекрасно начал свой жизненный путь, как мистер Чиллингли, тот едва ли пожелает вернуться в компанию мальчиков.
– Любезная миссис Эмлин, строчка, которую я цитировал, вырвалась из сердца мужчины, который уже обогнал соперников на избранной им арене и в ту минуту находился в майском расцвете молодости и славы. Если такой мужчина в такой период своего жизненного пути вздыхал, что не может вновь стать мальчиком, должно быть, он думал о школьных каникулах и не хотел приниматься за труд, который должен был исполнять как взрослый человек.
– Строчка, процитированная вами, если я не ошибаюсь, из «Чайльд-Гарольда», и, конечно, вы не примените ко всему роду людскому чувство поэта, до такой степени самоуглубленного (если я могу употребить это выражение), что его чувства были так болезненно обострены.
– Вы правы, миссис Эмлин, – сразу согласился Кенелм. – А все-таки каникулы мальчиков очень приятны, и среди мужчин многие охотно пережили бы вновь это время. Я думаю, даже сам мистер Эмлин.
– Мистер Эмлин и теперь отдыхает. Разве вы не видите его за окном? И не слышите, как он хохочет? Глядя на веселье детей, он и сам становится ребенком. Я надеюсь, вы подольше поживете здесь, и уверена, что вы полюбите друг друга. Ему редко случается поговорить с таким ученым человеком, как вы.
– Извините, я не ученый – это очень благородный титул, и его нельзя давать такому праздному верхогляду, как я, лишь скользящему по поверхности книжных знаний.
– Вы очень скромны. У моего мужа есть ваши премированные кембриджские стихи, и он говорит, что «латынь в них бесподобна». Я точно повторяю его слова.
– Чтобы писать латинские стихи, нужна только сноровка. Они лишь доказывают, что у меня был хороший учитель. Но это редкий случай, чтобы истинный ученый мог дать миру другого истинного ученого, чтобы Кеннеди воспитал Монро. Но вернемся к более интересному вопросу – о праздничном отдыхе. Я вижу, Клемми с торжеством ведет вашего мужа. Он будет представлять «Кошечку в углу».
– Когда вы покороче узнаете Чарлза – моего мужа, вы убедитесь, что вся его жизнь более или менее праздник. Может быть, потому, что он свободен от того, в чем вы обвиняете себя, – он не ленив. Чарлз никогда не мечтает опять стать мальчиком, и трудная работа для него, в сущности, праздник. Он с наслаждением запирается в кабинете и читает, он с удовольствием гуляет с детьми, с радостью навешает больных, с любовью выполняет свои пасторские обязанности. Я не всегда рада за него и думаю, что ему следовало бы пользоваться в своей профессии тем почетом, который достается людям менее даровитым и менее ученым. Но он никогда не бывает недоволен. Открыть вам его тайну?
– Пожалуйста.
– Он благодарный человек. Вам тоже следует благодарить бога за многое, мистер Чиллингли. А к благодарности господу не примешивается ли сознание приносимой человеком пользы и такое ощущение полезной жизни, которое делает каждый день праздником?
Кенелм посмотрел на это спокойное лицо скромной жены пастора и удивился.
– Я вижу, сударыня, – сказал он, – что вы посвятили много времени изучению эстетической философии, распространяемой немецкими мыслителями, которых довольно трудно понять.
– Я, мистер Чиллингли? Да что вы! Нет! Но что вы подразумеваете под эстетической философией?
– Согласно эстетике, человек достигает высшей степени нравственного совершенства, когда труд и обязанность теряют всю жестокость усилий, когда они становятся побуждением и привычкой жизни; когда, как необходимые атрибуты прекрасного, они, подобно красоте, приносят удовольствие и, таким образом, как вы выразились, каждый день становятся праздником. Доктрина очень приятная, может быть, не такая возвышенная, как у стояков, но более пленительная. Но только очень немногие из нас могут на деле сливать наши заботы и труды с такой атмосферой безмятежности.
– Некоторые делают это, не имея никакого понятия об эстетике и не имея притязания быть стоиками; но это христиане.
– Конечно, есть такие христиане, но их редко встретишь. Возьмите христианский мир в целом. Он, по-видимому, включает в себя самые беспокойные народы на земле: народы, которые больше всех сетуют на тяжелый труд, громче всех жалуются, что обязанности, не доставляющие удовольствия, их тяготят. Здесь праздников необычайно мало, а нравственная атмосфера наименее ясна. Может быть, – добавил Кенелм с более серьезным выражением лица, – это вечное сознание тяжелых усилий, эта невозможность сочетать труд с непринужденностью или суровую обязанность – с тихим довольством, этот отказ одному вознестись в спокойные сферы, оставив своих братьев внизу, вознестись над тучами, омрачающими их день, осыпающими их градом, – все это делает полную треволнений жизнь христиан милее небу (и более приближает нас к постижению замысла неба, которое сделало землю обителью борьбы, а не местом покоя человека), чем жизнь брамина, вечно стремящегося отрешиться от христианских конфликтов между делом и желанием и предельно использовать эстетическую теорию, поощряющую человека к пребыванию в невозмутимом созерцании абсолютной красоты, какую только может извлечь человеческая мысль из идеи божественного добра?
