Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь
Что собиралась сказать миссис Эмлин в ответ, остается неизвестным, так как беседа была прервана толпой прибежавших детей: им надоело играть, и они хотели попить чаю и посмотреть волшебный фонарь.
Глава XIII
Комната затемнена, и на стене натянута белая простыня. Детей усадили, они притихли. Кенелм устроился рядом с Лили.
Самые простыв вещи для нашего земного опыта – в то же время и самые таинственные. В произрастании травинки больше таинственности, чем в зеркале чародея или в действиях медиума на спиритическом сеансе. Многие из нас испытали влечение одного человеческого существа к другому, доставляющее такое восхитительное счастье, – сидеть спокойно и безмолвно друг возле друга, когда на миг утихают самые напряженные мысли в нашем уме, самые бурные желания в нашем сердце и мы чувствуем лишь невыразимое блаженство. Большинство из нас познало это. Но кто и когда остался доволен какими-либо метафизическими объяснениями, почему и отчего? Мы можем только сказать, что это – любовь, и любовь на той ранней стадии своей истории, которая еще не лишена романтической окраски. Но каким процессом этот другой человек выделен из всей вселенной, чтобы достигнуть такой власти над нами, – это проблема, которая, хотя многие пытались решить ее, разрешения еще не нашла.
В тусклом свете Кенелм мог различить только нежное очертание личика Лили, которое при каждой новой картинке инстинктивно обращалось к нему, а однажды, когда страшное привидение, преследуя виновного, скользнуло по стене, Лили в детском испуге придвинулась ближе к Кенелму и невинным движением положила на его руку свою. Он нежно удержал ее, но, увы, через минуту Лили отдернула руку: привидение сменилось двумя пляшущими собачками. И веселый смех Лили – отчасти над собаками, отчасти над своим испугом прозвучал неприятно для слуха Кенелма. Он пожалел, что не было целой вереницы привидений, каждое страшнее предыдущего.
Демонстрация картин закончилась, и после легкой закуски – кекса и вина с водой – общество разошлось. Дети отправились домой с нянями, пришедшими за ними. Миссис Кэмерон и Лили решили пройтись пешком.
– Какой прекрасный вечер, миссис Кэмерон, – сказал мистер Эмлин, – я провожу вас до калитки.
– Позвольте и мне присоединиться к вам, – сказал Кенелм.
– Конечно, – ответил викарий. – Для вас это прямой путь в Кромвель-лодж.
Тропинка повела их через кладбище, это была кратчайшая дорога к ручью. Лунные лучи пробивались сквозь тисовые деревья и ложились на старую могилу, играя цветами, которые рука Лили в этот день положила на надгробный камень. Она шла возле Кенелма, старшие – на несколько шагов впереди.
– Как я была глупа, – сказала Лили, – что испугалась привидения! Я не думаю, чтобы настоящее привидение испугало меня, особенно если б я увидела его здесь, при этом чудесном лунном сиянии на кладбище!
Привидения, если бы им дозволено было являться не только в волшебном фонаре, не могли бы причинить вреда невинным, И я удивляюсь, почему мысль об их появлении всегда сопровождается ужасом, тем более – у безгрешных детей, которые менее всего имеют основания их бояться.
– Ах, это правда! – воскликнула Лили. – И даже когда мы вырастем, может наступить время, когда будем жаждать увидеть призрак и почувствуем, какое утешение и какую радость это бы нам принесло.
– Я вас понимаю. Если кто-нибудь из дорогих нам людей исчезнет из нашей жизни, если тоска разлуки заставит нас забыть, что жизнь, как вы хорошо сказали, никогда не умирает, – да, тогда будет понятно, что оплакивающему захочется взглянуть на исчезнувшего, хотя бы только для того, чтобы спросить его: «Счастлив ли ты? Могу ли я надеяться, что мы встретимся опять и не разлучимся никогда?»
Голос Кенелма дрожал, и на глазах у него выступили слезы. Грусть, смутная, необъяснимая, но властная, закралась на миг в его сердце, мелькнув как тень темнокрылой птицы над тихим потоком.
– Вы еще никогда этого не чувствовали? – нерешительно, тихим голосом, исполненным нежного сочувствия, спросила Лили. Она вдруг остановилась и заглянула ему в лицо.
– Я? Нет. Я еще никогда не лишался человека, которого так любил бы и желал увидеть опять. Я только думал, что такие потери могут постигнуть всех нас, прежде чем мы сами исчезнем из глаз наших друзей.
– Лили! – позвала миссис Кэмерон, останавливаясь у калитки кладбища.
– Что, тетя?
– Мистер Эмлин желает знать, как подвигается у тебя «Нума Помпилий». Поди и ответь сама.
– О, как скучны эти взрослые люди! – обиженно шепнула Лили Кенелму. – Я люблю мистера Эмлина, он прекрасный человек. Но он все-таки взрослый, и его «Нума Помпилий» – глупейшая книга.
– Мой первый французский учебник! Нет, он не глуп. Читайте его. Там есть намек на самую прелестную волшебную сказку, известную мне, и особенно на ту фею, которая прельщала мою фантазию, когда я был мальчиком.
В это время они дошли до калитки кладбища.
– Что это за волшебная сказка? И какая фея? – быстро спросила Лили.
– Она была феей, хотя на языческом языке ее называют нимфой Эгерией. Она служила посредницей между людьми и богами для того, кого она любила. Она принадлежит к породе богов. Правда, она тоже может исчезнуть, но умереть не может никогда.
– Ну, мисс Лили, – сказал викарий, – как далеко вы продвинулись, читая книгу, которую я вам дал, – «Нума Помпилий»?
– Спросите меня через неделю.
– Спрошу. Но помните, что вы должны ее переводить. Я непременно хочу видеть перевод.
– Хорошо, я постараюсь, – кротко ответила Лили.
Теперь до самого Грасмира Лили шла с викарием, а Кенелм – с миссис Камерон.
– Я провожу вас до моста, мистер Чиллингли, – предложил викарий, когда дамы удалились в свой сад. – У вас было мало времени, чтобы посмотреть мои книги, но я надеюсь, что вы по крайней мере взяли Ювенала?
– Нет, мистер Эмлин, кто может оставить ваш дом, проникнувшись склонностью к сатире? Я приду как-нибудь утром и выберу книгу из тех сочинений, которые изображают жизнь с приятной стороны и оставляют нам благожелательное впечатление о человечестве. Ваша жена, с которой у нас был интересный разговор об основах эстетической философии…
– Моя жена? Шарлотта? Она и понятия не имеет об эстетической философии!
– Она называет ее по-другому, но понимает настолько, что могла иллюстрировать ее основы примером. Она говорит мне, что, трудясь и выполняя свои обязанности, вы пребываете там,
In den heitern RegionenWo die reinen Formen wohnen[208],
и что труд и обязанности становятся для вас радостью и красотой. Это верно?
– Я уверен, что Шарлотта не могла сказать ничего поэтического. Но, попросту говоря, дни проходят для меня очень счастливо. Я был бы неблагодарным, если б не был счастлив. Небо даровало мне столько источников любви – жену, детей, книги и призвание, которое, когда оставляешь свой собственный порог, несет с собой любовь во внешний мир. Это, конечно, маленький мир – всего лишь один приход, – но мое призвание связывает его с бесконечностью.
– Я понимаю. Из этих источников любви вы извлекаете то, что вам нужно для счастья.
– Совершенно верно. Без любви можно быть хорошим человеком, но едва ли можно стать счастливым. Никто не может мечтать о небе иначе, как об обители любви. Какой это писатель сказал: «Как хорошо понял человеческое сердце тот, кто первый назвал бога отцом»?
– Не помню, но сказано это прекрасно. Вы, очевидно, не разделяете доводов Децимуса Роуча в «Приближении к ангелам»?
– Ах, мистер Чиллингли, ваши слова говорят о том, как может быть истерзано счастье человека, если он не обрезает когти тщеславию. Я испытываю угрызения совести, когда вы говорите мне об этом красноречивом панегирике безбрачию, не зная, что единственная вещь, напечатанная мною и, кажется, заслужившая некоторое уважение читателей, представляет собой ответ на «Приближение к ангелам». Это была юношеская книга, написанная в первый год моей женитьбы. Но она имела успех; я только что пересмотрел десятое издание.
– Эту книгу я и возьму из вашей библиотеки. Вам будет приятно услышать, что мистер Роуч, которого я видел в Оксфорде несколько дней назад, отказался от своих взглядов и пятидесяти лет от роду собирается жениться. Он просит меня добавить, что делает это «не ради своего личного удовлетворения».
– Собирается жениться? Децимус Роуч! Вероятно, мой ответ убедил его!
– Я поищу в вашем «Ответе» разрешения кое-каких сомнений, еще оставшихся в моей душе.
– Сомнений в пользу безбрачия?
– Да, если не для мирян, то для священнослужителей.
– Самая сильная часть моего ответа относится именно к этому вопросу, прочтите ее внимательно. Я считаю, что из всех категорий людей духовным лицам не только ради них самих, но и для пользы общины следует горячо рекомендовать женитьбу. Да и как же, сэр, – продолжал викарий, разгорячась от собственного красноречия, – разве вам не известно, что из среды нашего духовенства вышло наибольшее число людей, служивших своей стране и украшавших ее? Какое другое сословие может представить список, такой богатый знаменитыми именами, какими можем похвалиться мы? Это сыновья, которых мы воспитали и выпустили в свет? Сколько государственных людей, воинов, моряков, юристов, врачей, писателей, ученых были сыновьями таких, как я, деревенских пасторов? Это естественно, потому что у нас они получают хорошее воспитание, по необходимости приобретают простые вкусы и дисциплинированность, что ведет к трудолюбию и настойчивости, и по большей части проносят через жизнь более чистые нравственные понятия и подкрепленное религией уважение ко всему, что напоминает им предметы, которые они в детстве привыкли любить и уважать, – чего не всегда можно ожидать от сыновей мирян, чьи родители – светские и суетные люди. Сэр, я утверждаю, что это неопровержимый довод, который заслуживает внимания нации, довод не только в пользу браков духовенства – потому что в этом отношении миллионы Роучей не могут изменить общественного мнения Англии, – но и в пользу церкви, англиканской церкви, которая была таким плодовитым рассадником знаменитых мирян. И я часто думал, что одна из главных и еще не обнаруженных причин более низкого уровня нравственности, общественной и частной, а также большей развращенности нравов и пренебрежения к религии, какие мы видим, например, в такой цивилизованной стране, как Франция, состоит в том, что у духовенства нет сыновей, которые внесли бы в житейскую борьбу твердую веру ответственности перед небом.
