Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь
– Кто этот мистер Мелвилл? Ваш родственник? – шепотом спросил Кенелм у Лили.
– Родственник? Право, не знаю. Впрочем, должно быть, так, потому что он мой опекун. Но если б он был мне самым близким родственником, я и тогда не могла бы любить его больше, чем теперь, – пылко воскликнула Лили. Румянец вспыхнул на ее щеках, и на глазах навернулись слезы.
– Так он живописец? – спросил Кенелм.
– О да! Никому не написать таких чудесных картин, и никто не может быть умнее и добрее его.
Кенелм старался припомнить, не слыхал ли он когда-либо имени художника Мелвилла, но напрасно. Впрочем, Кенелм был мало знаком с художниками, они не находились в поле его зрения, и он смиренно признавался самому себе, что в мире могло быть много выдающихся художников, чьи имена и произведения оставались ему неизвестны.
Он бросил взгляд на стены. Лили поняла этот взгляд.
– Тут нет его картин, – сказала она, – но в моей комнате есть одна. Я покажу вам ее, когда вы в другой раз придете к нам.
– А теперь, – сказал Брэфилд, поднимаясь, – мне надо поговорить с вашим садовником и отправляться домой. Мистер Чиллингли, мы здесь обедаем раньше, чем в Лондоне.
Когда мужчины простились и вышли в вестибюль, Лили последовала за ними и сказала Кенелму:
– Вы зайдете завтра, чтобы посмотреть картину?
Кенелм отвел взгляд и ответил, изменяя своей обычной вежливости, коротко и отрывисто:
– Боюсь, что завтра мне не удастся прийти. Когда взойдет солнце, я буду уже далеко.
Лили ничего не ответила, но тотчас отвернулась и ушла в гостиную.
Мистер Брэфилд застал садовника за поливкой цветов, потолковал с ним о фиалках и потом подошел к Кенелму, который ждал его в нескольких шагах за калиткой.
– Прелестный уголок, – сказал Брэфилд чуть-чуть свысока и как бы с состраданием, как и приличествовало хозяину Брэфилдвила. – По-моему, только несколько странный.
– Да, пожалуй, – рассеянно ответил Кенелм.
– Так всегда бывает с домами, которые постепенно достраивают. Я слыхал от покойной матери, что, когда Мелвилл или миссис Камерон купили его, он был немногим лучше простой крестьянской хижины и с небольшим участком при нем. Года через два или три была пристроена комната и прикуплена еще земля для сада, и, таким образом, мало-помалу возникло здание, в лучшей части которого живет теперь семья. Старый коттедж служит помещением для кухни и прачечной, а вся земля, как вы сами видите, превращена в сад. Но делается ли это на деньги Мелвилла или тетки, не могу сказать. Думаю, что скорее за счет тетки. Я не вижу, что может интересовать Мелвилла в этих местах. Он редко и бывает здесь. По-видимому, это не его домашний очаг.
– Итак, мистер Мелвилл – художник и, судя по тому, что я слышал от вас, пользуется успехом.
– Насколько я знаю, до нынешнего года он не имел большого успеха. Но, вероятно, вы видели его картины на выставке?
– Стыдно признаться, но я на ней не был.
– Вы удивляете меня. Во всяком случае, Мелвилл выставил три картины. Все три очень хороши, но та, которую я хотел купить, произвела большее впечатление, чем другие. Она разом вывела его из неизвестности и доставила славу.
– Он, кажется, родственник мисс Мордонт, но такой дальний, что она даже не могла сказать, на какую, собственно, степень родства он имеет право.
– И я знаю не больше того. Он ее опекун – это все, что известно. Родство если и существует, то, как вы говорите, должно быть очень дальнее, потому что Мелвилл простого происхождения, тогда как миссис Кэмерон, судя по всему, настоящая аристократка, а Лили Мордонт – дочь ее сестры. Я слышал от матери, что Мелвилл еще очень молодым человеком купил коттедж, быть может, на деньги миссис Кэмерон. Он сказал, что это для вдовы, оставшейся после мужа с небольшими средствами. А когда миссис Кэмерон приехала сюда с Лили, тогда еще ребенком, она была в глубоком трауре, а сама – еще молодая женщина и притом очень миловидная. Если бы Мелвилл приезжал сюда чаще, конечно, не обошлось бы без сплетен, но он появляется очень редко и всегда останавливается в коттедже Кромвель-лодж, по ту сторону ручья. Он почти всегда привозит с собой товарища, какого-нибудь молодого художника, желающего половить рыбу. Таким образом, к злословию нет повода, и вся жизнь бедной миссис Кэмерон совершенно безупречна. Моя мать, проживавшая тогда в Брэфилдвиле, так привязалась к Лили и ее тетке, что, когда коттедж мало-помалу превратился в приличное жилище, где можно было принимать гостей, стала бывать там. По ее примеру немногочисленное местное общество тоже посещало миссис Кэмерон, и все оказывали ей большое внимание. Теперь она принята в здешнем обществе, и ее очень любят.
– А мистер Мелвилл приезжает все так же редко?
– По правде говоря, он не был ни разу после того, как я сюда переселился. Наше владение оставалось за моей матерью до ее смерти, и, пока она была жива, я бывал здесь не часто. Дело в том, что тогда я состоял младшим компаньоном фирмы и руководил отделением в Нью-Йорке, в Англию же приезжал только на праздники – раз в год. После кончины матери у меня было много хлопот по устройству дел, прежде чем я мог переселиться в Англию, и в Брэфилдвиле я обосновался только после женитьбы. Мелвилла я видел в один из прежних приездов сюда, несколько лет назад. Говоря между нами, он не из тех людей, с которыми приятно сближаться. Матушка говорила мне, что он ленив и расточителен, а от других я слышал, что он непостоянен. Знаменитый художник, мистер говорил мне, что это кутила, и надо думать, его привычки препятствовали успеху художника вплоть до нынешнего года, когда – может быть, по счастливой случайности – он написал картину, разом принесшую ему известность. Но не правда ли, мисс Лили прелестна? Какая жалость, что за ее образованием совсем не следили!
– Разве?
– Неужели вы не заметили? У ней не было даже учителя музыки, хотя жена говорит, что у Лили прекрасный слух и что она премило поет. Ну, а что касается ее начитанности, то я не думаю, чтоб она читала что-нибудь, кроме волшебных сказок да стихов и тому подобной чепухи. Впрочем, она еще очень молода, и теперь, когда ее опекун нашел сбыт для своих картин, надо надеяться, что он будет больше заботиться о своей питомице. Художники и актеры не так аккуратны в частной жизни, как мы, простые смертные, и требуют большого снисхождения. Все же каждый обязан исполнять свой долг. Вы, конечно, согласны со мной?
– Вполне, – произнес Кенелм с таким ударением, которое удивило негоцианта. – Это превосходный афоризм. Он может показаться банальным, а между тем как часто он поражает нас своей новизной, когда вдруг приходит в голову! Долг может быть чем-то очень трудным, очень неприятным и, как ни странно, часто чем-то совершенно невидимым. Вот он здесь, вплотную перед нами, а мы еще не видим его. Кто-нибудь прокричит нам в ухо: «Долг!» – и сразу перед нами вырастает угрюмый гигант. Простите, если я вас покину – мне не придется пообедать у вас. Долг призывает меня в другое место. Прошу вас передать мои извинения миссис Брэфилд.
И, прежде чем Брэфилд успел опомниться, Кенелм перескочил через забор и был таков.
Глава VI
Кенелм вошел в лавку Сомерсов и застал Джесси еще за прилавком.
– Позвольте мне забрать сумку. Спасибо! – сказал он, перекидывая свою сумку через плечо. – А теперь могу я попросить вас оказать мне любезность? На станции должен быть мой чемодан. Пошлите за ним, и пусть он хранится у вас до дальнейших моих распоряжений. Я думаю поехать денька на два в Оксфорд. И еще одно, миссис Сомерс. Подумайте и отвечайте откровенно: правда ли, что вы счастливы, как сегодня мне говорили, вполне счастливы, хотя вышли за любимого человека?
– Ах, я так счастлива!
– И ничего более не желаете? Не желали бы вы, чтоб Уил был иным, а не таким, каков он есть?
– Боже сохрани! Вы пугаете меня, сэр.
– Пугаю вас? Пусть будет так. Всякий счастливец должен бояться за свое счастье, иначе оно улетит. Прилагайте все усилия, чтобы его приковать, и вы его сохраните, потому что к счастью присоедините долг. «А ведь долг, – пробормотал Кенелм, выходя из лавки, – не всегда похож на розовую ленточку, чаще он бывает тяжелой железной цепью.»
Кенелм направился по улице к столбу с надписью «На Оксфорд». И, относя свои слова буквально к дорожной сумке или метафорически – к долгу, он на ходу бормотал:
Его к земле тяжелый короб клонит.[186]
Глава VII
Кенелм мог бы к ночи поспеть в Оксфорд – он был неутомимым и быстроногим ходоком, но после восхода луны ему захотелось немного отдохнуть под свежим стогом сена, неподалеку от большой дороги.
Он не спал. Задумчиво опершись на руку, он говорил себе:
«Много времени прошло с тех пор, как я перестал чему-либо удивляться. Теперь же я поражен: неужели ото любовь, настоящая, несомненная любовь? Нет, это невозможно! В такую девушку нельзя влюбиться. Ну-ка, потолкуем с тобой, мое я, об этом предмете. Начнем с лица. Что значит лицо? Пройдет несколько лет, и самое красивое лицо может стать самым заурядным. Возьмем хотя бы Венеру Флорентийскую[187]. Дадим ей жизнь и посмотрим на нее лет через десять: шиньон, передние зубы – желтые или искусственно белые, кожа на лице в пятнышках, двойной подбородок – вся эта пухленькая миловидность уходит в двойной подбородок. Лицо – эх! Какой здравомыслящий человек, воспитанник Уэлби, реалист, может влюбиться в лицо? И даже, допустим, если б я был так глуп, так ведь хорошенькие личики так же обыкновенны, как маргаритки. У Сесилии Трэверс черты правильнее, у Джесси Уайлз ярче цвет лица. Я не был в них влюблен – нисколько. Тут уж ты, мое второе я, не можешь ничего возразить. Ну, а теперь перейдем к уму. Неужели можно толковать об уме такого существа, для которого любимое общество – бабочки и которое уверяет меня, что бабочки – души некрещеных детей? Какая тема для „Лондонца“ по вопросу о культуре молодых женщин! Вот девушка для мисс Гаррет[188] и мисс Эмили Фейсфул[189]! Оставим в стороне ум, как мы уже это сделали с лицом! Что же остается? Французский идеал счастливого супружества: однородные обстоятельства рождения, состояния, вкусов, привычек? Час от часу не легче! Мое я, отвечай откровенно, не повержено ли ты?»
