Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь
Мистер Роуч встал, принес из погребца вторую бутылку шато-икема, наполнил стакан Кенелма, опять сел и стал поглаживать другое колено.
– Но, – продолжал Кенелм, – вот в чем мое сомнение…
– Ага! – воскликнул Роуч. – Послушаем, какое сомнение.
– Во-первых, действительно ли безбрачие так необходимо для высшего состояния духовного совершенства, и во-вторых, если это так необходимо, то способны ли смертные к такому совершенству при их нынешней физической природе?
– Очень хорошо сказано! – воскликнул Роуч, с более веселым видом отодвигая свой стакан.
– Видите ли, – продолжал Кенелм, – в этом, как и в других философских вопросах, мы вынуждены прибегать к процессу индукции и выводить наши теории из фактов, нам известных. Взгляните на окружающий нас мир. Разве старые девы или старые холостяки действительно так уж намного выше в духовном отношении, чем замужние и женатые люди? Разве они проводят время подобно индийскому дервишу, в безмятежном созерцании божественного величия и блаженства? Не так же ли они суетны, в своей жизни, как люди, вступавшие в брак так же часто как женщина из Бата[193]? – И, вообще говоря, не бывают ли! они еще эгоистичнее, легкомысленнее и злопамятнее? Право же, я не хочу, говорить сурово о старых девах и старых холостяках. У меня самого три тетушки старые девы, и они прекрасные представительницы женского пола, но я уверен, что все три были бы приятнейшими собеседницами и не менее умственно одарены, если бы были счастливыми женами и ласкали своих детей вместо болонок. Точно так же у меня есть дядя – старый холостяк, Майверс Чиллингли – вы его знаете. Умнейший человек. Но боже мой! Если говорить о духовных размышлениях, то он не мог бы больше дорожить всем земным, имея так много жен, как Соломон, и так много детей, как Приам[194].
Наконец, не происходит ли половина ошибок в мире от разъединения духовной и нравственной природы человека? И, во всяком случае, не путем ли общения с ближними, человек вернее «приближается к ангелам»? И разве подлинно нравственная система – не-силовая? И не требует ли обилие здоровых сил постоянного упражнения? И не приходит ли это упражнение само собой при семейных отношениях, в ходе жизненной борьбы, неизбежной при семейных заботах? Со смиренной недоверчивостью к самому себе излагаю я все эти вопросы. Надеюсь услышать такие ответы, которые вполне убедят мой разум, и я буду от этого в восторге. В корне всего спора лежит любовная страсть. Любовь, должно быть, очень беспокойное, мучительное переживание. Не раз доводила она героев и мудрецов до удивительных проявлений слабости и глупости.
– Тише, тише, мистер Чиллингли, не преувеличивайте! Любовь, несомненно, – гм! – беспокойная страсть. Но всякая эмоция, которая вносит в жизнь застойной лужи свежесть и игривость быстрого потока, тоже беспокойна для лужи. А ведь беспокойны не только любовь и родственные ей страсти например, честолюбие, – но и упражнение умственных способностей, которые вечно работают, меняя наши мысли. Любовь, мистер Чиллингли, имеет свою хорошую сторону, так же как и дурную. Пожалуйста, передайте мне бутылку.
Кенелм (передавая бутылку). Да, да, вы совершенно правы, подкрепляя новыми доводами суждение противника, прежде чем разрушить его – так поступают все хорошие ораторы. Простите меня, но этот прием мне знаком. Допустите же, что я знаю все приводимое в защиту отречения от здравого смысла, благозвучно называемого любовью, и приступайте к опровержению моих взглядов.
Преподобный Децимус Роуч (нерешительно). К опровержению? Гм! Страсти укоренились в людях как неотъемлемые частицы, их не так легко разрушить, как вам кажется. Любовь, признанная рационально и морально человеком высокого развития и здравых принципов, есть… есть…
Кенелм. Что же она такое?
Преподобный Децимус Роуч. Она… она… нечто такое, чем не следует пренебрегать. Подобно солнцу, она великий колорист жизни, мистер Чиллингли! И вы так правы: моральная система требует ежедневного упражнения. Что может дать это упражнение одинокому человеку, достигшему возраста, когда он уже не в силах просиживать шесть часов кряду, раздумывая о сущности божества, а ревматизм и другие болезни не позволяют ему отправиться в дебри Африки в качестве миссионера? В этом возрасте природа заявляет о себе и вступает в свои права, мистер Чиллингли. Живущая нашими интересами подруга возле нас, невинные малютки, карабкающиеся к нам на колени, – прелестная, чарующая картина! Кто может быть таким вандалом, чтобы стереть ее? Какой фанатик напишет поверх нее изображение святого Симеона[195], одиноко сидящего на своем столпе? Выпейте еще стаканчик, мистер Чиллингли!
– Я пил довольно, – угрюмо сказал Кенелм, – чтобы у меня начало двоиться в глазах. Я воображал, что напротив меня сидит суровый противник любовного сумасшествия и бедствий брачной жизни. Теперь же мне кажется, я слышу воздыхания сентименталиста, вспоминающего общие места, уже опровергнутые другим Децимусом Роучем. Разумеется, либо у меня двоится в глазах, либо вы забавляетесь моим воззванием к вашей мудрости.
– Это совсем не так, мистер Чиллингли. Но дело в том, что, когда я писал книгу, на которую вы ссылаетесь, я был очень молод, а молодость бывает восторженна и одностороння. Теперь при том же презрении к крайностям, на которые любовь толкает слабые умы, я признаю ее благотворное влияние, когда ее приемлют, как я уже говорил, рационально. Рационально, мой юный друг. В тот период жизни, когда рассудок созрел, приятное общество кроткой подруги может только услаждать душу и предупреждать жестокую изморозь, в которой с годами стынет и цепенеет одиночество. Сказать короче, мистер Чиллингли, сам убедившись, что заблуждался в мнении, столь необдуманно высказанном, я считаю своим долгом перед человечеством, перед всем миром огласить свое обращение на путь истинный. В будущем месяце я вступаю в брачный союз с юной леди, которая…
– Ни слова больше, ни одного слова, мистер Роуч! Для вас это, должно быть, тягостная тема. Не надо об этом говорить.
– Совсем не тягостная! – с увлечением воскликнул Роуч. – Я смотрю на исполнение своих будущих обязанностей с радостью, которую должен чувствовать каждый опытный ум, отрекаясь от ошибочного учения. Но вы должны отдать мне справедливость и понять, что я предпринимаю этот важный шаг не ради своего личного удовлетворения. Нет, сэр! Значение моего примера для других – вот что очищает мои побуждения и радостно волнует мою душу.
После этих благородных заключительных слов разговор иссяк. Хозяин и гость – оба почувствовали, что уже достаточно надоели друг другу. Кенелм встал, собираясь уходить.
Мистер Роуч, прощаясь с ним у дверей, сказал, настойчиво подчеркивая слова:
– Не ради своего личного удовлетворения – заметьте это. Если вам случится услышать в свете толки о моем обращении, говорите, что из моих собственных уст слышали эти слова: не ради своего личного удовлетворения. Мой искренний привет мистеру Уэлби – он ведь женат и у него дети; он меня поймет.
Глава IX
Покинув Оксфорд, Кенелм несколько дней бродил по окрестностям, не стремясь к определенной цели и не встречая заслуживающих упоминания приключений. Наконец, сам не зная как, он двинулся в обратный путь. Магнетическое влияние, которому он не мог противостоять, влекло его к зеленым лугам и искрометному ручью Молсвича.
«Вероятно, – говорил себе Кенелм, – наряду с оптическими обманами существуют и умственные. При оптическом обмане кажется, что пред нами привидение. Если мы не осмеливаемся приблизиться к нему, не смеем ощупать его, одолеваемые суеверным страхом, бежим от него, – что из этого выходит. А те, что у нас до смертного часа остается убеждение, будто это была не иллюзия, а настоящий призрак, и от этого можно помешаться. Но если мы мужественно приблизимся к духу и только протянем руки, чтобы схватить его как – глядь! – он растаял в воздухе, обман нашего зрения рассеялся и призраки навсегда перестанут нас преследовать. Точно то же должно быть и с моей умственной иллюзией. Я вижу образ, доселе мне незнакомый, облеченный, как мне казалось при первом взгляде, сверхъестественной прелестью, и, как безрассудный трус, бегу от него. Но он продолжает преследовать меня вновь и вновь. Он преследует меня днем, и в жилищах людей, и в уединении природы. Он посещает меня ночью во сне. Я начинаю говорить, что это гость из иного мира, что это, наверно, любовь – любовь, про которую я читал в книгах, как у поэтов начитался о колдуньях и привидениях. Разумеется, я должен приблизиться к этому явлению как философ, подобно сэру Дэвиду Брустеру[196]. Он не раз подходил к сидевшей на ковре у камина черной кошке, которую, по его словам, постоянно видела его знакомая дама, пока не отправилась в тот мир, куда не допускаются черные кошки. Но чем больше я об этом думаю, тем более невозможным кажется мне, чтобы я действительно мог влюбиться в дикое, малообразованное, редкостное существо только потому, что меня преследует видение ее лица. Итак, я могу с полной безопасностью приблизиться к этому созданию. По мере того как я буду смотреть на нее, иллюзия исчезнет. Итак, я мужественно пойду назад в Молсвич!»
