Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени
Не далеко уйдешь, господинъ философъ, съ такими убѣжденіями! Скажется со временемъ желаемое тобой ничтожество, явится оно: но не въ томъ видѣ, въ какомъ ты его себѣ воображаешь. Источатъ черви бренное тѣло твое: но и оно не изчезнетъ обманчивымъ миражемъ. Разсѣявшись въ миріады атомовъ, оно до послѣдняго воскресенія своего станетъ проявляться въ другихъ твореніяхъ, полныхъ жизни, и не истлѣетъ до конца вѣка!.. Излетитъ изъ тѣла та невѣдомая сила, которую ты самъ же назвалъ душою, и по которой ты далъ себѣ право горделиво испытывать тайны. природы и возноситься мыслію выше звѣздъ небесныхъ, – излетитъ она, и не найдетъ стихій, могущихъ обратить ее въ ничтожество, ибо она чище, эфирнѣе всякой стихіи, сильнѣе всего сотвореннаго; а сильное слабому не поддается… Явится тебѣ, философъ, желаемое тобой ничтожество: но явится въ сознательномъ твоемъ отпаденіи отъ Того, Кто есть все, Кѣмъ все живетъ и внѣ Котораго ты точно ничто!..
Люди, люди! Чѣмъ вы играете и что бросаете на необъятную ставку вѣчности!.. Мысль цѣпенѣетъ отъ ужаса!..
Въ одно утро докторъ, постоянно навѣщавшій больную Marie, безпокойно замѣтилъ Пустовцеву, что положеніе его супруги очень ненадежно, и что не мѣшало бы пригласить такого-то и такого-то для общаго совѣщанія.
– Превосходно, отвѣчалъ Пустовцевъ, а позволите ли узнать, для какой это надобности?
– Для….
– Я вамъ помогу, перебилъ Пустовцевъ, – для того, чтобъ по формальному протоколу, утвержденному подписью нѣсколькихъ изъ вашей братіи, отправить ее въ елисейскія – такъ чтоль?
– Какъ вамъ угодно….
– Мнѣ угодно, чтобъ вы одни отправили ее туда, по всемъ правиламъ вашей премудрой медицины.
– Извините-съ, сказалъ обиженный докторъ, принимаясь за шляпу.
– Къ чему такая щекотливость? Полноте, сказалъ Пустовцевъ, удерживая доктора. Я такъ раздраженъ… самъ не понимаю, что говорю. Сядемте, да потолкуемъ, Пустовцевъ усѣлся въ кресло.
– Нуте-съ, скажите же, что вы тамъ находите въ моей Marie?
Докторъ, разсчитавъ, что чрезмѣрная амбиція можетъ лишить его порядочнаго куша, заработаннаго, но еще не полученнаго имъ, помѣстился насупротивъ Пустовцева.
– Плохо-съ, какъ я уже имѣлъ честь доложить вамъ. Въ эту ночь, какъ мнѣ кажется, васъ можно будетъ поздравить отцомъ: но сомнѣваюсь, чтобъ родилась дитя живое. Ваша супруга истощена до крайности, и разрѣшеніе будетъ послѣднимъ исходомъ ея силъ жизненныхъ-съ. Остановить за тѣмъ разрушительное дѣйствіе чахотки не предвидится никакой, такъ сказать, возможности.
Пустовцевъ, въ продолженіи этой тирады медленно открывавшій бумажникъ, досталъ оттуда радужный билетъ и подалъ его доктору.
– Благодарю васъ, докторъ, сказалъ онъ насмѣшливо, за ваши труды, а всего больше, за пособіе.
Добрый докторъ принялъ двумя пальцами депозитку, и вѣжливо откланялся Пустовцеву.
Въ самомъ дѣлѣ, въ эту же ночь Marie стала матерью: но не увидала она свѣтлыхъ глазокъ своего малютки. Плодъ преступной любви перешелъ изъ одной могилы въ другую…
Дыханіе смерти уже носилось надъ обезсилѣвшей матерью: но и тутъ едва могла она упросить своего Валеріана, чтобъ онъ позволилъ ей прибѣгнуть къ утѣшеніямъ религій. Долго отвѣчалъ онъ на усильные прозьбы жены своей мрачнымъ молчаніемъ, наконецъ согласился и велѣлъ позвать священника.
– Батюшка! сказалъ онъ, встрѣчая на порогѣ отца духовнаго. Жена моя хочетъ о чемъ-то говорить съ вами. Что слѣдуетъ заплатить вамъ за такой трудъ?
Оскорбленный служитель олтаря въ негодованіи отступилъ отъ Пустовцева. Онъ хотѣлъ отвѣчать что-то на такую дерзость, но потомъ какъ будто отдумалъ, поклонился и хотѣлъ выдти.
– Позвольте, сказалъ Пустовцевъ, вы, кажется, обидѣлись? Чтожь тутъ такого? Это вѣдь ремесло ваше. Съ меня же берутъ доктора за то, что приготовляютъ къ смерти.
– Я, милостивый государь, не приготовляю, а напутствую умирающихъ.
– Все одно! Перемѣна только въ слогѣ.
– Извините, что я васъ побезпокоилъ.
– Меня? Да вы вѣдь не ко мнѣ пожаловали.
– Знаю. Вамъ и не нужны наши утѣшенія. Дай только Богъ, чтобъ вы сами не потребовали ихъ когда нибудь поздо и безплодно!
– Постараюсь! дерзко и гордо отвѣтилъ Пустовцевъ.
– Батюшка, сказала горничная, подходя подъ благословеніе, – барыня васъ проситъ.
– Позволите? сказалъ священникъ.
– Сдѣлайте одолженіе! Однакожь не будьте на меня въ претензіи.
– Милостивый государь! еслибъ вы меня и болѣе оскорбили, я все таки не пошелъ бы теперь отъ васъ. Когда разятъ воина, на полѣ брани, онъ долженъ стоять: такъ и мы – недостойные служители олтаря Господня…
– Какіе однакожь низкіе характеры у этихъ поповъ! почти вслухъ сказалъ Пустовцевъ, провожая презрительнымъ взглядомъ уходившаго къ больной священника.
Чахотка быстро и сокрушительно добивала свою жертву. Marie уже потеряла голосъ, и часами почитала жизнь свою. Благочестивый служитель олтаря Господня всякій день по нѣскольку часовъ оставался у больной, врачуя и укрепляя душу страдалицы въ тяжелой борьбѣ съ мучительнымъ раскаяніемъ. Пустовцевъ въ такія часы никогда не входилъ въ спальню жены; онъ видѣть не могъ этихъ, по его выраженію, тунеядцевъ, которые живутъ на счетъ суевѣрія тупыхъ головъ.
Въ послѣдній однакожь день Marie настойчиво потребовала къ себѣ мужа при священникѣ. Тихимъ, но грознымъ взоромъ встрѣтила она своего Валеріана, и трепещущей рукой указала ему мѣсто у ногъ своихъ.
– Ну что, батюшка, сказалъ Пустовцевъ съ злой усмѣшкой, какъ идетъ ваше леченье?
– Слава Богу, смиренно отвѣчалъ священникъ.
– Да вы какъ лечите ее – на животъ или на смерть?
– На животъ, Валеріанъ Ильичъ, на вѣчный животъ.
– Лучше бы на временный, а вѣчный-то поберегли бы для себя.
– Марья Онисимовна не захочетъ теперь промѣнять своего вѣчнаго на ваше временное.
– Будто?
– Увѣряю васъ моимъ іерейскимъ словомъ.
– Отъ чегожь это?
– Отъ того, сказалъ іерей Божій, и голосъ его сдѣлался грозенъ, – отъ того, что вы отравили ея временное счастье; отъ того, что вы заразили ее такой болѣзнію, которой не вылечить бы мнѣ никогда, еслибъ не благодать Божія. При ея лишь всесильномъ дѣйствія, открылась растлѣнная вами душа страдалицы къ святымъ утѣшеніямъ вѣры и надежды на небесныя обѣтованія… Боже милостивый! Что было бы съ нею, еслибы она осталась при томъ отчаяніи, въ которое вы ввергли ее вашими богопротивными правилами и неосторожными внушеніями… Валеріанъ Ильичъ! Не обижайтесь моимъ дерзновеніемъ; я говорю не отъ себя, но отъ имени Того, Кому служу и Кого вы не хотите знать. Придетъ пора, когда Онъ Самъ скажется вамъ… но да сохранятъ васъ силы небесныя отъ страшнаго суда Божія!..
На глазахъ служителя олтаря заблистали искреннія слезы сокрушенія о погибающемъ. Marie, рыдала. Пустовцевъ бросилъ гнѣвный взглядъ на священника и наклонялся къ женѣ.
– Валеріанъ, Валеріанъ, сквозь рыданія шептала страдалица. Опомнись, покайся!
– Ужь поздо!.. отвѣчалъ съ страшной улыбкой отступникъ.
– Никогда не поздо! отозвался священникъ. Богъ….
– Оставьте, отецъ святой, ваши назиданія! гнѣвно перебилъ Пустовцевъ. Онѣ мнѣ не нужны. Я лучше васъ знаю, во что мнѣ вѣрить и чего надѣяться. Разсказывайте ваши бредни глупымъ суевѣрамъ. Можетъ быть, вы спасете ихъ этимъ отъ общей участи всего земнаго. Оставьте жь меня и дѣлайте свое дѣло!
И демонъ-соблазнитель вышелъ изъ спальни умиравшей своей жертвы….
Въ ночь эту не стало Marie. Успокоенная, примиренная съ небомъ, она тихо отошла въ ту страну, гдѣ нѣтъ ни печали, ни болѣзни, ни воздыханія….
Возмутительно-страшно было отчаяніе Пустовцева. Отказавшись отъ утѣшеній религіи, увидавъ разрушеніе мечтательнаго своего счастія, всѣми покинутый и оставленный, онъ заперся въ своемъ кабинетѣ, предоставивъ прислугѣ послѣднія попеченія объ усопшей. Только тогда, когда шумная толпа окружила домъ, въ ожиданіи выноса тѣла, вышелъ онъ изъ кабинета – блѣдный и мрачный.
– Яко отецъ мой и мати моя остависта мя, Господь же воспріять мя, читалъ псаломщикъ мѣрнымъ, протяжнымъ голосомъ.
– Замолчи! крикнулъ Пустовцевъ. Всѣ предстоявшіе вздрогнули. Онъ приблизился къ гробу, вмѣщавшему въ себѣ бренные останки его жертвы, окинулъ презрительнымъ взглядомъ святыню, принесенную изъ храма Божія въ домъ плача и рыданій, и медленно пошелъ во внутреннія комнаты, давъ знакъ начинать послѣднюю церемонію.
Не было недостатка въ любопытныхъ, провожавшихъ гробъ страдалицы; не было недостатка и въ слезахъ поздняго сожалѣнія. Люди плакали, какъ крокодилы, надъ убитой ими жертвой….
Процессія приближалась къ кладбищу. Звучное и грустное пѣніе хора далеко разносилось по окрестности, и будничные труженики бросали свои занятія и опрометью бѣжали въ улицу, гдѣ представлялся предметъ ихъ праздному любопытству.
