Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени
Такъ говорила страдалица, забывая саму себя и думая только о томъ, кто погубилъ ее…. Нѣтъ, друзья мои, сердце любящей женщины выше всего прекраснаго въ мірѣ!..
Пустовцевъ, дѣйствительно, сталъ ужасенъ. Ни имѣя вѣры, – этой главнѣйшей опоры нашего бытія, этого покойнаго возглавія, на которомъ улегается утомленная думами голова страдальца; не имѣя надежды, – этого якоря, безъ котораго погибъ бы корабль нашей жизни; не имѣя любви, возвышающей земное до небеснаго, Пустовцевъ оставленъ былъ самому себѣ, своей гордости и мнимой непреклонности характера. Страшное одиночество! Оно и на землѣ отторгаетъ человѣка отъ подобныхъ ему; что жь на небѣ, гдѣ живетъ вѣчная любовь, гдѣ весь міръ надзвѣздный держится согласіемъ и гармоніей!..
Пустовцевъ, упрашиваемый женою, согласился наконецъ, за день до отъѣзда своихъ родныхъ, проститься съ ними: но какъ на бѣду, онъ попалъ къ нимъ именно въ то время, когда у Онисима Сергеевича только что кончилась жаркая перепалка съ Жоржемъ. Оно бы и ничего, да Соломонида Егоровна подлила масла въ огонь. Желая оправдать сколько нибудь свое возлюбленное чадо, она возразила, что напрасно Онисимъ Сергеевичъ попрекаетъ Жорженьку дурными обществами, что непозволительныхъ связей онъ не имѣетъ и имѣть не можетъ, потому что это дурно, не хорошо, о чемъ, конечно, не разъ слышалъ онъ и отъ "ихняго Валеріана." Это-то только и не доставало, чтобъ разразиться рѣзкими выходками на счетъ Пустовцева. И Онисимъ Сергеевичъ, какъ говорится, выписалъ женѣ всю правду-матку о зятѣ, и порѣшилъ тѣмъ, что онъ знать его не хочетъ.
Въ эту-то самую минуту доложили о Пустовцевѣ; а надо знать, что, со времени свадьбы, онъ ни разу не заглянулъ къ своимъ, ни однажды не промолвилъ слова съ Онисимомъ Сергеевичемъ, что впрочемъ и неудивительно, послѣ извѣстнаго объясненія еще съ будущимъ тогда зятемъ. Онисимъ Сергеевичъ хотѣлъ было и въ этотъ разъ улизнуть въ кабинетъ, но было уже поздо. Пустовцевъ входилъ въ залу.
– Здравствуйте, сказалъ онъ.
Онисимъ Сергеичъ безотвѣтно сѣлъ въ любимое свое кресло и потупилъ голову.
– Жоржъ! небрежно сказалъ Пустовцевъ, садясь на канапе и доставая папироску. Подай мнѣ огня!
Жоржъ зажегъ спичку и съ улыбкой подалъ ее Пустовцеву.
– Пошелъ вонъ, негодяй! гнѣвно сказалъ Небѣда.
Жоржъ, взглянувъ значительно на шурина, засмѣялся и вышелъ.
– Такъ вы, сказалъ Пустовцевъ, думаете завтра я выѣхать?
– Завтра, отвѣчала Соломонида Егоровна, робко поглядывая на мужа.
– Скоренько, сказалъ Пустовцевъ, пуская кольцами дымокъ.
– Чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше, рѣзко проговорилъ Небѣда.
– За чѣмъ же такъ торопиться?
– За тѣмъ, чтобъ не дали мнѣ посреди улицы оплеухи! сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, дрожа отъ гнѣва.
– Ахъ, Онисимъ! сказала Соломонида Егоровна. Какъ тебѣ не стыдно говорить это!
– А что ты думаешь, баба? отвѣчалъ онъ съ злой ироніей. Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ, стыдно. У насъ, слава Богу, зятекъ есть; заступится, въ случаѣ обиды; на дуэль вызоветъ.
Пустовцевъ уронилъ папироску.
– Вы недурно острите, – сказалъ онъ, презрительно улыбнувшись.
– Да, у васъ научился, грубо отвѣчалъ Небѣда.
– Однакожь мы порядкомъ ребячимся, сказалъ Пустовцевъ съ принужденной улыбкой.
– Можетъ быть.
– Я пришелъ къ вамъ проститься.
– Ну, и прощайте.
– Скажитежь, какъ мы разстаемся?
– Очень просто: я ѣду, а вы тутъ остаетесь.
– И только?
– Не больше.
– Жаль!
– Мало ли чего! Иному есть и больше что пожалѣть, да не приходится. У иного, батюшка, сердце кровью обливается, да показать людямъ стыдно, засмѣютъ; у иного отняли великое сокровище, что синь-порохъ въ глазу, да пожаловаться некому, да, некому! Иного… да что толковать! Баста, аминь!
И Онисимъ Сергеевичъ еще ниже наклонилъ голову.
– Ваше сокровище, кажется, не въ дурныхъ рукахъ, протяжно сказалъ Пустовцевъ.
– Да, скоро будетъ въ хорошихъ, а теперь покамѣстъ въ дурныхъ, отвѣчалъ Небѣда, поднявшись съ кресла и направляясь въ кабинетъ.
– Жена! крикнулъ онъ въ дверяхъ.
Соломонида Егоровна поспѣшно пошла къ мужу, и Пустовцевъ остался одинъ.
Мрачно глядѣлъ онъ съ минуту на закрывшіяся предъ нимъ двери кабинета; стиснутыя губы и сдвинутыя брови его выражали гнѣвъ и досаду; яркій румянецъ, проступившій на блѣдныхъ и впалыхъ щекахъ его, обнаруживалъ безсильную злобу. Постоявъ немного, онъ громко засмѣялся, схватилъ шляпу, смялъ ее въ рукахъ и выбѣжалъ изъ дому.
– Проклятъ часъ, когда я…
Никто не слышалъ окончанія крамольной рѣчи изгнанника изъ отческаго дома…
А чего не вытерпѣла Marie въ короткій срокъ своего супружескаго житья-бытья! Оставленная отцомъ и матерью, воспитавшая въ себѣ непреодолимую антипатію къ сестрѣ, одна, – всегда одна, всѣмъ чужая, – она, какъ испуганная голубка, пряталась отъ коршуновъ и ястребовъ, готовыхъ ежеминутно терзать ее насмѣшками и злословіемъ. Никто съ того самаго дня, какъ приняла она имя своего обольстителя, ни разу не заглянулъ къ ней; ни отъ кого изъ чужихъ не слышала она самаго обыкновеннаго привѣта дружбы, – и все то по милости своего избранника!.. Пустовцевъ всѣхъ оттолкнулъ отъ себя своею дерзостью и непреклонной гордостью, а дурная слава о несчастной Marie окончательно отдалила щекотливыхъ на чужіе грѣхи барынь отъ обезчещеннаго дома. Терзалась гордая душа его, но не столько за свое униженіе, сколько за униженіе той, которую онъ самъ погубилъ невозвратно. Въ гнѣвной раздражительности онъ осыпалъ передъ Marie самыми злыми и язвительными насмѣшками всякаго, кто осмѣливался быть невнимательнымъ къ нему; каждый день возвращался онъ домой тревожный, безпокойный, и послѣ двухчасоваго молчанія разражался саркахмами и презрѣніемъ, не щадя ни узъ родства, ни привязанности дружбы, ни незапятнаннаго имени дѣвицы. Но холодно уже и безучастно принимала Marie эти вспышки безсильной досады; чистая душа ея съ покорностію усматривала справедливость гоненія людскаго, и тайно отъ мужа она молила Бога прекратятъ ея невыносимыя страданія. Беззаконно зачатый плодъ преступной любви, вмѣсто радости и утѣшенія, поселялъ въ ней стыдъ и отчаяніе. Мать страшилась святаго названія матери!..
Боже мой, Боже мой! Какъ велика цѣна искупленія за одно минутное увлеченіе неопытнаго сердца!.. Но не щадитъ судъ Твой и нынѣ обольщаемыхъ преступницъ, какъ не пощадилъ онъ прародительницу нашу, обольщенную зміемъ-искусителемъ!..
Глава двѣнадцатая
Marie увидала слишкомъ замѣтно. Лютая чахотка развилась въ ней до ужасающей степени. Доктора, послѣ нѣсколькихъ консиліумовъ, рѣшили, что главною причиной болѣзни ихъ паціентки было то, что она, разгоряченная танцами, во время извѣстнаго пикника, пила холодную воду. Это, между прочимъ, послужило весьма поучительнымъ примѣромъ, которымъ каждый изъ докторовъ воспользовался при удобномъ случаѣ, внушая осторожность молодымъ своимъ паціенткамъ. Но никто изъ просвѣщенныхъ питомцевъ эскулапа на намекнулъ на ту заповѣдную тайну, которая червемъ зародились въ душѣ страдалицы и подточила жизнь ея въ самомъ корнѣ.
Пустовцевъ съ ужасомъ видѣлъ разрушеніе любимаго имъ существа. Онъ любилъ ее, какъ свою жертву, со всемъ пламенемъ бурной, неистовой страсти. Будь Marie въ цвѣтущемъ здоровьѣ, будь она весела и игрива, какъ бывала прежде, – можетъ быть, Пустовцевъ и охладѣлъ бы мало по малу, удовлетворивъ своей чувственности, но страданія любимаго существа возвысили цѣну его, и потухающая любовь поддерживалась неизбѣжной внимательностью къ больной. Мысль о вѣчной разлукѣ съ Marie обдавала его смертельнымъ холодомъ, и съ содроганіемъ видя близкое осуществленіе пугавшихъ его ожиданій, онъ произносилъ хульный ропотъ на Того, Кому не зналъ имени, но присутствіе Котораго, мимо желанія своего, ощущалъ онъ слишкомъ осязательно. Раздраженное чувство искало успокоенія въ чемъ бы то ни было, и онъ прибѣгалъ къ отрицанію всего, чѣмъ живетъ нашъ внутренній человѣкъ. Такъ неизлечимо страдающій нѣкоторыми физическими болями прибѣгаетъ къ яду, на мгновеніе заглушающему нестерпимыя его страданія…
– Что жь такое? говорилъ Пустовцевъ въ такія минуты. Смерть – это общій удѣлъ всего существующаго! Кто мы, откуда, куда пойдемъ и чѣмъ будемъ – кто это знаетъ? Умрешь – похоронятъ, наростетъ лишній слой земли – и кончено! Проповѣдуютъ тамъ о какомъ-то безсмертіи; слабыя натуры вѣрятъ этому, нисколько не подозрѣвая, какъ смѣшны и глупы претензіи куска земли на вѣчную жизнь въ какомъ-то надзвѣздномъ мірѣ…
Не далеко уйдешь, господинъ философъ, съ такими убѣжденіями! Скажется со временемъ желаемое тобой ничтожество, явится оно: но не въ томъ видѣ, въ какомъ ты его себѣ воображаешь. Источатъ черви бренное тѣло твое: но и оно не изчезнетъ обманчивымъ миражемъ. Разсѣявшись въ миріады атомовъ, оно до послѣдняго воскресенія своего станетъ проявляться въ другихъ твореніяхъ, полныхъ жизни, и не истлѣетъ до конца вѣка!.. Излетитъ изъ тѣла та невѣдомая сила, которую ты самъ же назвалъ душою, и по которой ты далъ себѣ право горделиво испытывать тайны. природы и возноситься мыслію выше звѣздъ небесныхъ, – излетитъ она, и не найдетъ стихій, могущихъ обратить ее въ ничтожество, ибо она чище, эфирнѣе всякой стихіи, сильнѣе всего сотвореннаго; а сильное слабому не поддается… Явится тебѣ, философъ, желаемое тобой ничтожество: но явится въ сознательномъ твоемъ отпаденіи отъ Того, Кто есть все, Кѣмъ все живетъ и внѣ Котораго ты точно ничто!..
