Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени
– Marie, сказалъ Пустовцевъ, простишь ли ты меня?
Она опять отдернула руку отъ устъ его.
– Marie! не проклинай хоть меня! Я преступникъ, но я у ногъ твоихъ: я виноватъ, но вѣдь любовь моя безумная привела меня къ тому. О, Marie, Marie! вспомни, и ты вѣдь меня любила!
Бѣдная дѣвушка упала на подушку и залилась слезами.
– Я не выйду отсюда, пока ты не назовешь меня тѣмъ сладкимъ именемъ, которое такъ часто слышалъ я изъ устъ твоихъ!.. Marie! Всю жизнь мою, всѣ думы мои отселѣ я посвящу тебѣ, и честь моя порукою, что я сдѣлаю тебя счастливою!
– Надолго ли? какъ громъ, раздался надъ годовой Пустовцева голосъ Онисима Сергеевича, который незамѣтно вошелъ въ гостиную съ рыдающей женой.
– На всю вѣчность! вскричалъ Пустовцевъ подъ вліяніемъ восторженнаго чувства.
– Ха, ха, ха, ха! Не велика же ваша вѣчность, если мы будемъ считать ее днями! сказалъ Небѣда, стоявшій ровно и какъ будто выросшій въ одну минуту.
– И мгновеніе счастья искупаетъ иногда годы страда"ій отвѵвчадъ Пустовцевъ, гордо смотря въ глаза Небѣдѣ.
– А если и мгновенье это отравлено болѣзнію неизлечимой?
– Любовь моя будетъ самымъ цѣлительнымъ лекарствомъ для вашей дочери.
– Вижу, батюшка, какъ оно цѣлительно! Уйди, Елена, сказалъ Онисимъ Сергеевичъ кротко: тебѣ стыдно быть тутъ. Уйди, другъ мой!
Елена, рыдая, вышла.
– Упреки въ сторону, Онисимъ Сергеевичъ, сказалъ Пустовцевъ, они ни къ чему не поведутъ. Что сдѣлано, того ужь не воротишь. Здѣсь, передъ вами, я винюсь въ преступленіи, и клянусь заслужить, если не любовь вашу, то по крайней мѣрѣ прощеніе себѣ. Честь вашей дочери давно уже принадлежитъ мнѣ; отъ васъ я прошу только руки ея, я увѣренъ, что вы не откажете мнѣ, хоть бы для того лишь, чтобъ покрыть безчестіе имени, драгоцѣннаго и мнѣ и вамъ… Соломонида Егоровна! обращаюсь къ вамъ, какъ къ матери….
– Ахъ, чтожь я могу сказать? едва проговорила, рыдая обезчещенная мать.
– Ничего! твердо произнесъ Онисимъ Сергеевичъ. По дѣламъ вору и мука! Мы, мы, матушка, одни съ тобой виноваты! Пустили волка….
– Папенька, подите ко мнѣ! громко и какъ-то рѣшительно сказала Marie.
Небѣда подошелъ къ ней колеблющимися шагами. Marie наклонила его къ себѣ и сказала что-то на ухо. Онисимъ Сергеевичъ ухватился за столъ и задрожалъ. Marie упала на подушку и закрыла себѣ лицо руками.
– Боже! сказалъ наконецъ Онисимъ Сергеевичъ. Вижу, вижу карающую десницу Твою!.. Валеріанъ Ильичъ, вы поступили подло, безчестно… но не мнѣ судить васъ. Есть Богъ отмститель злаго коварства и всякой неправды! Онъ воздаетъ вамъ за то горе, которымъ облили вы всю мою душу! Онъ заплатитъ вамъ за тотъ стыдъ, которымъ покрыли вы сѣдины мои! Она, – и отецъ указалъ на поруганную дочь, – она отдалась вамъ, не спросясь меня; возьмите жь ее, тоже не спрашиваясь меня! Когда въ преступной душѣ вашей скоплялся гнусный замыселъ, вы не просили моего благословенія, ибо преступнаго и гнуснаго не благословляютъ; не просите жь и теперь, ибо не поднимется рука моя благословить преступниковъ!..
Marie вскрикнула. Соломонида Егоровна бросилась къ ней со спиртомъ. Небѣда продолжалъ твердо и невозмутимо:
– Я удержу языкъ мой отъ проклятія… оно пало бы на меня, глупаго и виновнаго отца! Но не будетъ вамъ счастья, ибо вы хотѣли пользоваться имъ воровски; не будетъ вамъ долголѣтія, ибо вы не уважили сѣдинъ отца и преклонныхъ лѣтъ матери! Валеріанъ Ильичъ!.. Вы тайно отъ меня вошли въ родство со мною, и заставили старика со стыдомъ признать это родство; вы зять мой, но никогда не будете моимъ сыномъ! слово мое вѣрно. Кончайте жь теперь то, что начали! Мое тутъ дѣло сторона. Прощайте!
И Онисимъ Сергеевичъ быстро вышелъ изъ гостиной. Захлопнувъ за собой двери кабинета, онъ два раза повернулъ ключъ въ замкѣ, оставивъ другія дѣйствующія лица доигрывать эту грустную драму… Пора однакожь и предъ вами, читатель мой, спустить занавѣсъ; развязка слишкомъ очевидна, чтобы досказывать ее до конца. Слава Богу еще, что при этихъ сценахъ не было Жорженьки, а то, право, не знаю, какъ выдержали бы роли свои главные персонажи этой драмы. Юный питомецъ Пустовцева и Чикарскаго пріѣхалъ поздо на извозчикѣ препьяный-пьяный, что впрочемъ на этотъ разъ было довольно кстати, потому что устранилась неизбѣжная надобность посвящать его въ эту минуту въ семейныя тайны.
На тойже недѣлѣ начались приготовленія къ свадьбѣ. Онисимъ Сергеевичъ рѣшительно не выходилъ никуда и не вмѣшивался ни во что. Онъ всѣми мѣрами избѣгалъ даже встрѣчи съ Пустовцевымъ, и обычныя привѣтствія знакомыхъ раздражали его страшно. Ни жилая служить баснею цѣлаго города, Небѣда немедленно подалъ въ отставку, и съ нетерпѣніемъ сталъ ожидать минуты, когда позволено ему будетъ выбраться изъ омута сплетней, толковъ и злословія, которые кишмя кишели чорными гномами въ самой атмосферѣ, его окружавшей. Онисимъ Сергеевичъ, на время свадьбы, уѣхалъ въ имѣніе, состоявшее подъ его опекою. Тихо и скромно отпраздновали бракосочетаніи Marie съ Пустовцевымъ въ одной ближайшей къ городу деревнѣ, и молодые супруги начали свои медовые мѣсяцы, уже отравленные горькой полынью…
Въ непродолжительномъ времени на воротахъ квартиры Небѣды проходящіе читали слѣдующую надпись: "сей домъ прадаеца и взаймы адаетца, а о цене спрасить у хозяина.". Онисимъ Сергеевичъ, получилъ отставку, немедленно выѣхалъ изъ города, гдѣ такъ поносно осмѣяна была его ничѣмъ ни запятнанная честь и доброе имя.
Грустно и печально было его разставанье съ дочерью, въ которой онъ когда-то души не слышалъ. Въ послѣднія минуты прощанья уже готово было сорваться съ устъ его слово примиренія, уже онъ протянулъ было отцовскія объятія къ преступной дочери: но раздавшійся подъ окнами громкій смѣхъ какихъ-то молодыхъ людей снова оледѣнилъ сердце оскорбленнаго отца. Онъ отвернулся отъ Marie и произнесъ какъ-то напряженно: "Богъ тебя да помилуетъ! Живите, какъ знаете!"
О отошла отверженная дочь отъ любившаго ее отца….. Села она, бѣдная, одна-одинешенька, и залилась горькими слезами. Соломонида Егоровна, вся расплаканная, подошла къ отринутой, и обвивъ рукою шею дочери, другою разглаживала густые волосы, успокоивая ее нѣжными словами.
– Ахъ, маменька, маменька, говорила сквозь рыданія бѣдная Marie, вѣдь я сирота уже!
– Богъ съ тобою, другъ мой! Мы еще живы; отъ чегожь ты сирота?
– Вы не мои.
– Какъ тебѣ, Маша, не грѣхъ отказываться отъ насъ!
– Не я отказываюсь, маменька, а отъ меня отказались.
– И, полно! Чего ты смотришь на отца? Вѣдь онъ всегда такой на первыхъ порахъ, а послѣ уходится, и все пойдетъ хорошо.
– Вѣрю, только не со мною. Мнѣ ужь не видать его ласкъ, мнѣ ужь….
И снова зарыдала отринутая дочь. Соломонида Егоровна утѣшала ее, какъ умѣла: но и не Marie замѣтила бы во всякомъ словѣ матери невѣрность и непрочность убѣжденій.
– Не надолго я съ вами, маменька, сказала Marie послѣ продолжительнаго молчанія.
– Чтожь дѣлать-то, другъ мой? Нельзя же откладывать, когда все уже готово.
– Пріѣдете ли вы проводить меня?
– Да развѣ ты сбираешься куда?
– Сбираюсь, маменька, и въ дальнюю-дальнюю дорогу. Вы видите, въ какомъ я положеніи: но не видите, что тоска изгрызла уже мое сердце, что съ развязкой моего стыда я развяжусь и съ жизнію… Маменька! Поминайте…. меня… въ молитвахъ вашихъ! Скоро, скоро не будетъ меня на этомъ свѣтѣ!
Соломонида Егоровна рыдала. Сердце матери болѣзненно соглашалось съ пророческими словами дочери…
– Богъ милостивъ, Маша; все пройдетъ, говорила она, сама искренно не вѣря словамъ своимъ. Ты будешь жива, здорова, и къ намъ еще пріѣдешь.
– Нѣтъ, маменька, не пріѣду. Я знаю, что у меня чахотка. Но не то меня мучитъ, милая маменька! Смерть мнѣ не страшна; я даже съ радостію встрѣчу ее… но Валеріанъ – Валеріанъ, – вотъ кто не даетъ мнѣ умереть покойно! онъ сталъ такъ мраченъ, что въ иную пору и я боюсь подойти къ нему. Знаете ли, что онъ сдѣлалъ недавно? Мнѣ прислали изъ Кіева кипарисную икону Богоматери съ святыми угодниками; я оставила ее въ кабинетѣ Валеріана. Приходитъ онъ съ должности; я встрѣтила его, и мы пошли вмѣстѣ въ его половину. – Чѣмъ это пахнетъ? спросилъ онъ. Я указала на икону…. Ахъ, маменька!.. съ какимъ не человѣческимъ остервененіемъ бросился онъ къ столу!.. Икона уже была у порога, разбитая въ дребезги….. Боже мой, Боже мой! Погибъ, погибъ онъ безъ меня!…
Такъ говорила страдалица, забывая саму себя и думая только о томъ, кто погубилъ ее…. Нѣтъ, друзья мои, сердце любящей женщины выше всего прекраснаго въ мірѣ!..
Пустовцевъ, дѣйствительно, сталъ ужасенъ. Ни имѣя вѣры, – этой главнѣйшей опоры нашего бытія, этого покойнаго возглавія, на которомъ улегается утомленная думами голова страдальца; не имѣя надежды, – этого якоря, безъ котораго погибъ бы корабль нашей жизни; не имѣя любви, возвышающей земное до небеснаго, Пустовцевъ оставленъ былъ самому себѣ, своей гордости и мнимой непреклонности характера. Страшное одиночество! Оно и на землѣ отторгаетъ человѣка отъ подобныхъ ему; что жь на небѣ, гдѣ живетъ вѣчная любовь, гдѣ весь міръ надзвѣздный держится согласіемъ и гармоніей!..