Юзеф Крашевский - История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника
– Иди спать. Не будем говорить об этом, иди спать.
Ядзя вышла, а пани Збоинская задумалась.
Потом она закрыла дверь от спальни и часовни и велела слуге позвать Янаша.
Живого темперамента, она не могла ничего догло в себе держать. Когда Янаш не спеша вошёл, она отошла с ним в противоположный угол комнаты.
– Ты напоминал мне, – сказала она, – что хотел бы в Гродке остаться?
Янаш зарумянился.
– Не желаю этого, но если будет необходимость и приказ.
– Да! Да! Есть необходимость, – начала мечникова. – Деньги на вербовку людей и укрепление замка доставлю. Так его оставить на милость Божью нельзя.
Янаш молчал.
– Ты молод, но дал доводы, что имеешь рассудительность и необходимое мужество. Почему бы тебе не остаться в замке?
– Когда пани прикажет.
Мечникова стала напротив и уставила в него глаза.
– С тобой я могу говорить открыто, потому что уверена, что ты в этом неповинен, – прибавила она. – Ядзя привязалась к тебе как сестра, а это уже не возраст для этих ребячеств. Чувство симпатии в её сердце всё-таки изменится, ты сам догадываешься, что так высоко достигнуть не можешь и думать…
Испуганный Янаш попятился.
– Но как бы я смел!
Мечникова схватила его за руку.
– Я тебя знаю, ты честный, добрый юноша, должен иметь разум за себя и за неё. Ты должен удалиться. Вот и теперь, Яблоновский, видимо, ей заинтересовался, это было бы благословение Божье! А она на тебя смотрит… за тобой летает!
– Пани благодетельница! – прервал Янаш. – Бог – свидетель души моей, я не имел грешной мысли.
Ударил себя в грудь.
– Нет, – воскликнул он вдруг, – нет, в Гродке я не могу остаться. Ответственность слишком велика; я головы для этого не имею. Если, ваша милость, меня отпустите, я хоть завтра найду, куда податься.
Он говорил это с таким волнением, что материнское сердце мечниковой задражало.
– Но не нужно опять так… так горячиться. Я тебе говорю, что долг матери обязывает – а ничего такого срочного нет. Мы подумаем.
– Прошу прощения, пани мечникова, – воскликнул Янаш, склоняясь к её коленям, – для меня срочно – это дело совести и чести, я прошу об освобождении.
Заколебалась пани Збоинская, схватилась за голову.
– Подожди, не рвись, с вами, молодыми, неизвестно как разговаривать, сейчас вас охватывает лихорадка.
Янаш действительно дрожал.
– Ты раненый, ставил жизнь за нас, а я должна была бы тебя удалить! Что бы люди подумали? Сжалься.
– Отошлите меня завтра к господину, поеду в сопровождении одного человека, там сражаются… Разойдётся весть об этом нападении, Бог там знает, что могут пану мечнику донести… вещь простая, отправьте меня с письмом.
Голос его дрожал и как бы сдавленное рыдание его прерывало.
– Но твои раны.
– Что там раны! Не болит у меня ничего! – вздохнул он.
И словно не хотел уже слышать никакого объяснения, добавил, прощаясь:
– Завтра буду готов в дорогу, только соизвольте письмо подготовить – я еду, я должен ехать.
Прежде чем мечникова придумала ответ, он вышел. Она долго стояла задумчивая, в глазах появились слёзы.
– Так будет лучше, так лучше. Гродек отдам в опеку Дуленбе, пусть едет. Что из глаз, то из ума. Ядзя погрустит и забудет.
Говоря это, пани мечникова припомнила себе хорунжего, который о ней старался, который был ей милым, по которому плакала и о котором… также забыла. В её глазах навернулись слёзы.
– Пусть едет, достаточно уже этого нелепого баламутства, довольно.
Она хотела сразу сесть и писать мечнику, но её глаза застилал какой-то туман. Потёрла их и встала, писание оставляя на завтра. Хотела отворить дверь спальни, что-то с ней стало, что не поддавалась. Медленно на неё нажимая, она заглянула за неё. У двери в одной рубашке и юбке, с руками, сложенными на груди, лежала бессознательная Ядзя.
Чуть свет разбуженный старой привычкой, пан полковник Дуленба встал с софы, на которой удобно выспался. Напротив него ещё спал крепким сном после дневных трудов каштеляниц. Не будя его, встал полковник, оделся и вышел. Комната и удушливый воздух ему не были по вкусу, он нуждался в том, чем дышать. Хотел также заглянуть в свой лагерь, потому что солдаты, которыми командовал, не отличались большой дисциплиной, требовали не только панского ока, но часто и руки.
Дуленба в этом краю, где всегда угрожала опасность, должен был держать солдат в строгости.
Выйдя за ворота, он сразу убедился, что не напрасно беспокоился: в лагере царил великий беспорядок.
Хорунждий кричал и не мог сдержать людей, которые друг с другом кусались. Как можно скорей по мосту, который положили, пошёл он к лагерю, издалека уже громовым гремя голосом и рукой угрожая мятежникам.
– Я вам дам! Проклятые бездельники! Я вам дам! Подождите-ка!
Затем он услышал за собой топот коня; обернулся. Ехал Янаш в сопровождении гайдука Голобы.
– О! Ты так рано! А куда? – спросил Дуленба.
– С письмами к пану мечнику, – сказал Янаш, останавливаясь. Дуленба поглядел на него.
– С респектом, – отозвался он, – но выглядишь, ваша милость, как с креста снятый, и выбераешься в такую дорогу? Бледный, раненый…
– Так кажется! Ничего со мной.
– Говоришь здоров, но я ведь имею глаза! – воскликнул Дуленба. – Некого пани мечниковой другого послать? Ты хотя бы вылечился.
– Не могу уже о том говорить, на коне сижу, но, мой полковник, – проговорил, наклоняясь к нему, Корчак, – ради Христовых ран, не позволяйте мечниковой вырваться отсюда без достойного прикрытия и конвоя, заклинаю вас.
– Зачем заклинать! – пожал плечами Дуленба. – Это само собой разумеется. Не о чем тревожиться. Если бы я пренебрёг, – шепнул, смеясь под усами, – то есть каштеляниц. Влюблённый как кот в панну мечниковну, опутанный, с респектом, молокосос, хоть каштеляниц. Тот её проводит хотя бы до Китая, господин благодетель, и не даст наверное подвергнуться никакой опасности.
Янаш покраснел как вишня – снял шапку, сжал руку Дуленбы и пустил коня рысью. Старик долго смотрел за ним, задумчивый, пока наконец не вернулся в лагерь, в котором к его прибытию уже немного утихло.
И этого дня достаточно было дел в замке. Все суетились. Никита только стоял хмурый, смотря в ту сторону, в которую уехал Янаш. Пожимал плечам и качал усами.
– Вырвался, – бормотал он, – срочно им было от него избавиться. Гм! Куда ещё побежит. Пусть бы ещё хотя бы два дня выдыхал эти неприятности, но это у них так, хотя бы и у мечниковой, человек за них бьётся, а милосердия над ним не имеют. И…
Он махнул рукой, не желая докончить фразы, так как хотел что-то нелепое сказать. Чувствовал это сам, поэтому предпочитал добровольно закрыть уста.
Тем временем, в замке мечникова одна пошла в залу и со вздохом осведомила ксендза Жудру, что Ядзя от страха и волнения немного приболела и что велела ей остаться в кровате. На лице матери были видимы печаль и страдания. Эта одна ночь больше её утомила, чем все предыдущие дни; молясь в часовне, она плакала.
Когда все вышли на завтрак, Дуленба удивился, не видя мечниковны, а каштеляниц испугался и тут же спросил о ней.
– Немного слаба, – отвечала мать, опуская глаза, – но это пройдёт. Что же странного? В эти дни мы пережили больше, чем слабые наши силы могут вынести. Я сама чувствовую себя нехорошо. Мы должны уже возвращаться домой.
Говоря это, она обратилась к Дуленбе:
– Мой полковник, – сказала она, – я к твоей милости прибегаю. Полагаю, что для обеих сторон это будет удобно. Хочу тебе Гродек сдать. Будешь иметь пристанище для людей, а мне эту лачугу сохранишь, даст Бог, до лучшего времени. С замка и с земли мы ничего не имели, из городка также. Чиншовники имеются, могло бы быть хозяйство. Если хочешь, займись этим. Что Бог даст, тем поделимся, так как никогда отсюда гроша не видели. Что нам дадите, то будет как найденное.
Дуленба аж встал. Ему пришло в голову, что и Агафья ему оставалась при этом хозяйстве.
– Но, благодетельница мечникова, – воскликнул он, – хоть перспектива для меня слишком улыбающаяся, не знаю, справлюсь ли, et haec facienda, et alia non omittenda. Я должен с совестью рассчитаться. Если плечи поднимут, я к вашим услугам.
– Э! Плечи сильные! – отпарировала мечникова. – Справитесь, на отделку замка оставлю сколько нужно, и на первую ферму. Прошу вас об этом.
– От души сердца, я бы сумел, – сказал Дуленба. – Но я вроде бы полковник над этими несчастными солдатами. Хорунждий и поручик с ними не справятся. С поста, на который меня Речь Посполитая поставила, дезертировать не могу.
– Но это отлично согласуется – имеете столицу, из неё будете делать экспедиции, имеете схоронение.
Дуленба подумал:
«И пани Доршакова под моей опекой!» – этого, однако, не сказал, поклонился.
– Пани позволит, возьму это ad deliberandum.
– А я уже как на Завишу на вас полагаюсь.
Каштеляниц ходил как не свой от двери к окну, от окна к камину и обратно, вздыхал. Разговор ему не шёл, хорошее настроение утратил. Вышел после завтрака, сел на ступени дома и просидел так до полудня. На обед Ядзя ещё не показалась. Яблоновский спросил о ней, мать что-то невразумительно ответила.
