Юзеф Крашевский - История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника
Каштеляниц же пользовался ловкостью, чтобы зарекомендоваться панне. Мать притворялась, что этого не видит, но, видимо, была рада. Ядзя, вынужденная принимать любезности, немного отвечая на них, далала это, показывая маленькое нетерпение. Она была ещё таким искренним и наивным ребёнком, что с чувствами своими для порядочности совсем таиться не умела.
Её холод, казалось, совсем Яблоновского не обескуражил; он был им задет, но тем сильнее старался его победить. Он рассказывал весёлые придворные приключения, забавлял, как умел, и иногда вызывал на уста улыбку.
Янаша в зале не было, потому что постоянно должен был за чем-то ходить, посылала его мечникова. Так прошло время до вечера. Смеркалось, а движение в замке не переставало, люди входили и выходили, те, что принимали участие в обороне, только теперь могли рассказать о ней удивительные вещи. Янаш как раз выбежал с каким-то посольством вниз, когда услышал за собой шаги. Ядзя шла за ним и громко звала его.
– Подожди, прошу.
Корчак остановился, желая её пропустить на лестницу, но она задержалась.
– Мне вас очень жаль! – воскликнула она. – Как вы могли подумать здесь остаться?
– Панна мечниковна, тут или в другом месте, однако нужно однажды оставить Межейевицы.
– Почему?
– Чтобы меня не выгнали!
– Что вам снится? Что с вами стало? – ломая руки, начала Ядзя. – Кто бы смел это учинить!
Янаш замолчал.
– Я это предчувствую, – проговорил он спустя мгновение.
– А я вам говорю, что не допущу, чтобы вы здесь остались. Упаду ещё к ногам матери.
– Сделаю, что мне прикажут, – отвечал Янаш, останавливаясь.
Глаза Ядзи искрились – она подала ему руку.
– Ты мой брат, помни! Не предай меня, ты нужен мне здесь. Прошу не думать о том и быть послушным.
Она быстро докончила, сжала его руку и вернулась наверх, Корчак потёр лоб, стиснул уста и пошёл к своим людям…
Когда стемнело, все не спеша начали расходиться. Каштеляниц попрощался с мечниковой, Дуленба тоже, а так как в строении, крыша которого была сгоревшей, внизу некоторые комнаты были не повреждёны рухнувшей крышей и меблировки в них было достаточно, оба удалились туда на ночлег. Агафья также заняла часть прежнего своего жилища.
Гости нашли тут ещё после бывшего хозяина табак и кальяны… а софы удобно служили постелью. Дуленба ходил задумчивый и гораздо упорней молчащий, чем когда бы то ни было, каштеляниц за то был разговорчив и весел, как никогда. Добрались, поэтому, хорошо.
– Полковник! – воскликнул, вытягиваясь с удовольствием, Яблоновский. – Я в ещё большем долгу перед тобой, чем ты думаешь, я обязан вечной благодарностью тебе.
Дуленба остановился.
– За что, за синяки?
– Но где же! Я влюбился! – крикнул Яблоновский. – Полковник, я переполнен чувствами! Девушка…
– Какая девушка? Где? – отпарировал Дуленба холодно.
– Мечниковна!
– Ребёнок.
– Красивый ребёнок! Восемнадцать лет. Диана. Говорю тебе, статуя. Красавица! Богиня! Чудо! Ангел! Нет слов! Ты видел глаза? Уста? Пожалуй, ты не обратил на неё внимания.
– Ну, я глядел на неё, – сказал Дуленба, – и не видится мне, чтобы это было что-то особенное, чем другие девушки! Когда бы ты видел ту женщину… ту… пани Доршакову, когда была молодая, красотка была, а сегодня, при этой могиле. Что это за фигура? Что за взгляд! Мурашки по мне бегали. Королева ещё сегодня! Королева!
Яблоновский рассмеялся, полковник возмутился.
– Со всевозможным респектом к вашей каштелянской милости, – отозвался он сухо, – вы не имеете вкуса!
– Но я её вижу, как она есть сегодня, в этом порванном платье, с распущенными волосами, а ты – как когда-то была.
– Но для меня, с респектом, мечниковна – ребёнок, и во всём.
– Потому что ты не знаешь, полковник! – отпарировал Яблоновский и начал живо:
– Ради Бога, хорошая семья, значительные имения, красивая панна, само Провидение её мне засватало, я готов жениться.
– Да! Да! Если пан каштелян и пани каштелянова, и вся семья позволят, а вдобавок, если мечник согласится.
– А тогда что? Мечник мог бы мне отказать? Мне? Яблоновскому?
– Ex ducibus Prussiae, – доложил Дуленба, кляняясь, – а ну, постепенно. С респектом, мечник дочку любит, единственный ребёнок, очень ему это льстить будет, когда на ней Яблоновский жениться, но – шляхтинка в панском доме! Незавидная судьба! Будут на неё всегда косо смотреть. Отец о том думать должен.
– Мать буду иметь за собой, я уже это вижу, – воскликнул каштеляниц, – добрая, милая женщина и hic mulier, когда захочет.
Дуленба покивал головой, встал напротив Яблоновского и сказал, вытянув свою длинную руку:
– С респектом, я желал бы сначала проверить склонность, потому что это, быть может, пламенный огонь, а что также панна на это скажет!
– Тут сук! – рассмеялся молодой. – Полковник, не хвалясь, где же легко найдёт она другого, что был бы лучше меня.
– А! С респектом! Что поведать на это изречение – de gusti-bus non est disputandum?
Яблоновский начал посвистывать, а Дуленба ходил большми шагами.
– Что ты сказал бы на то, если бы я на ней женился? – спросил он.
Яблоновский вскочил.
– На ком? Что, ваша милость?
– А ну, на вдове, это моя первая, то есть так, как первая любовь… почти первая, потому что несколько тех юношеских глупостей не в счёт.
– Но лысина и иней! – воскликнул каштеляниц.
– Под шлемом – это известная вещь, лысеется и седеется быстро, она также имеет степенные лета и я люблю её, ей-богу.
– А она вас, пане полковник? – спросил в отместку каштеляниц.
– Ну, не знаю, но нет ничего лучшего для труда, – сказал Дуленба. – Есть там где-то кусок земли, найдётся немного денег, пора бы уже стать паном bene merentium – и жилось бы.
Каштеляниц незначительно пожал плечами.
– Сук в том, что родители её в Каменце, а Каменец в руках татар и его сперва обязательно нужно отбить!
Он вздохнул.
– Я отвезти её к родителям, как желаю, не могу, – завершил Дуленба, – турки мне бы голову усекли как маковку, они знают меня и называют Мирза-Дилби, а кроме того, противные прибавки цепляют. Ну! Просто язычники.
Каштеляниц, который, казалось, совсем не слушал, что тот бормотал, вдруг вставил:
– Я готов отвести их, хотя бы за Константинов. В путешествии буду иметь возможность сблизиться, а кто знает, может, матери признаться в симпатии.
– Что внезапно, то от дьявола! – муркнул Дуленба. – Симпатия, симпатия, а она только вчера родилась.
– Пане полковник, ты не знаком с этими делами.
– Да, да, с респектом, лысый и сивый, чтобы я не имел опыта…
Они не могли понять друг друга.
В процессе разговора лежащий на софе каштеляниц наконец задремал, а Дуленба сел курить трубку, в широкой ладони прижимая лицо, и заснул… Трубка у него вывалилась, голова согнулась назад, он начал храпеть.
В соседней комнате были слышны тихие шаги, Агафья ходила по ней всю ночь.
На башне, когда все разошлись, и мечникова также, отправив молитвы, села отдыхать. Ядзя в уголке через тёмное окно глядела в чёрную ночь. Она была грустной, пару раз взгляд матери упал на неё.
– Ядзя! – воскликнула она. – Пора бы тебе пойти отдохнуть, бедное дитя. О чём же так задумалась? Пожалуй, о красивом каштелянце?
Девушка сорвалась молнией.
– А! – крикнула она. – Я? О нём?
– Всё-таки кавалер что называется! Галантный и мужественный, придворный и солдат, красивое имя, известное происхождение, а я бы, признаюсь, ничего большего не желала, как такого мужа для тебя.
– На это, матушка, достаточно будет времени. Вы сами мне говорили, что не рады бы молодую выгнать из дома, зачем?
Мечникова предотвратила дальнейшую речь объятием, но шепнула:
– Как это? Он не понравился тебе?
– Нет – слишком весёлый и такой навязчивый!
– Знаешь почему? Потому что ты ему понравилась! Очень! Вижу, как тебя преследует глазами. Не будь же к нему так сурова!
Ядзя собиралась заплакать. Мечникова помрачнела, сложила руки на груди, начала быстро ходить.
– Для тебя, дитя моё, вижу, трудный выбор. Уже не с сегодняшнего дня я замечаю, что для тебя, если не Янаш, то никто. Это плохо, очень плохо.
Ядзя подняла глаза.
– Янашек – хороший парень, не отрицаю, но сирота, бедняк и неотёсанный, я, по правде говоря, даже дрожу, как бы тебе голову не вскружил. Что же ты истосковалась по нему. Это плохо! Это в самом деле плохо!
Казалось, что именно эти слова отворили сердце Ядзи и что только в него теперь смотрела. Она сильно покраснела.
– Это братская привязанность, – продолжала дальше мечникова, – уж как-то мне не по вкусу. Пока были детьми – но сейчас!
Взгляд на дочку принудил мечникову к молчанию. Она слишком её любила, чтобы разочаровывать её, подумала в духе, что против этой привязанности следует использовать другие средства, поцеловала Ядзю и добросила:
– Иди спать. Не будем говорить об этом, иди спать.
