Жан-Луи Барро - Воспоминания для будущего
Сентябрь — чудесный месяц! Конечно, дни становятся короче и короче, дают себя знать первые заморозки, по оцепенелым долинам тянутся шлейфы туманов. Но камни еще хранят летнее тепло, у людей не сошел загар, легкие помолодели, фрукты позолочены и виноград созрел. Природа откликается солнцу, отвечает ему на любезность любезностью. Она состряпала урожай на энергии его лучей. Среди всех богинь сразу же за богиней жатвы восседает богиня сбора винограда. Она-то и приобщила меня к чувственности жизни.
Этой ночью, должно быть, прошел дождь. Он все омыл. Идешь, с хлюпаньем вытаскивая ноги из вязкой глины. Листья винограда переливчатые, гроздья словно бархатные от белого налета. Кончики пальцев коченеют. Сборщики винограда переходят от куста к кусту, согнувшись в три погибели, потому что в Бургундии лозы короткие — сущая беда для поясницы. Розовое солнышко пробивается сквозь густой туман. Небо в полутонах, как говорят в живописи. Время от времени люди распрямляют спину, чтобы передохнуть и посудачить. По рядам передают фляги.
«Я хочу видеть ваши задницы!» — орал, бывало, папаша Барро, присматривая за сборщиками винограда. И все снова ныряли в заросли кустов. Нынче такой каторги уже нет; разве что несколько собак изображают пастухов. Кое-кто, пожевав кору, хмелеет. Нет ничего потешнее, нежели, споив курицу или собаку, глядеть, как они совершают рискованные прыжки.
В сезон сбора винограда с равнины приходит батрачить молодежь. Все спят в овинах, парни и девушки вповалку, что отдает приключениями, проказами, ляжками, свободой.
Виноградная мякоть, прилипающая к обуви, кровь, разгоряченная первыми заморозками и пульсирующая в кончиках пальцев, запах брожения винограда в больших корзинах, которое уже дает себя знать, пение вокруг вечернего костра, бараньи туши на вертеле — все это превращает работу в праздник, а бытие — в желание. И вот люди играют на мандолинах, пляшут, дерутся на ножах. В огромных чанах спиртуются гроздья винограда. В течение пяти-шести дней мужчины, сняв одежды, забираются в них и давят ягоды ногами. Я снова вижу себя ребенком, который прыгает с ноги на ногу, держась за край громадной дубовой бочки, стоящей как алтарь. Мама присматривает за мной со свечой в руке — при брожении выделяются удушающие газы, и ни один год не обходится без жертв. Когда слой углекислого газа поднимается, свеча гаснет. Газ отгоняют, размахивая тряпками.
Потом, когда я стал молодым человеком, мама уже не присматривала за мной, и я глубже погружался в виноградную массу. Она щекочет лодыжки, потом колени, потом строгает живот, горячая смесь косточек и веточек царапает тело от чресел до груди — мокрый пояс-терка из виноградных кистей... ноги купаются в крови виноградного сока. Вылезаешь из чана липкий и пьяный от этиловых паров, ощущая себя мужественным, чувственным, испытывая прилив сил. Мыслить уже перестаешь.
Пока виноградная масса бродит, женщинам вход в помещение, где стоит чан, воспрещен — менструации якобы пагубно сказываются на скрытом брожении вина. К концу пятого дня хозяин виноградника дегустирует содержимое чана каждый час — шестое чувство работает. И вдруг звонит колокол! Наступил момент сливать молодое вино. Оно течет вместе с пеной, от его запаха жжет в носу и разгорается воображение.
Гуща поступает в жом, и все берутся за длинный железный брус, которым поворачивают большой жирно смазанный винт. Вертеть становится все труднее и труднее, и тот, кто сумеет под конец один сдвинуть брус, получит право выбрать себе девушку.
Позднее я вновь обрел это ощущение чего-то горячего, липкого, пьянящего, испытанное мною в чане... но то было в постели. И все-таки именно сбор винограда впервые приоткрыл мне тайну Бахуса. Я сохранял верность этому языческому обряду до двадцати четырех лет. Но и теперь еще, когда наступает конец сентября, я чувствую, как все во мне дрожит от зова сбора винограда, как у других — от зова леса.
Этот семнадцатилетний молодой человек — свежеиспеченный бакалавр, сдавший экзамены по языкам, математике и философии, к чему он, собственно, пришел? Он вытянулся во все стороны как необрезанный дичок. Кто станет его садовником? Осознает ли он, чего хочет? Каковы его тайные желания?
Вокруг меня или, лучше сказать, во мне три наказа — природа, живопись, театр.
Я люблю деревенскую жизнь, труд земледельца и волшебный эликсир вина. Люблю Борегар, его террасу, его липы и его чердак, где я совершил столько путешествий среди всякого хлама и семейных портретов, разглядывая звезды там, где отвалилась черепица. Люблю обычаи, традиции — то, что составляет церемониал жизни. Люблю животных, хотя некоторые и. внушают мне страх. Лошади, например, и привлекают меня и пугают, пугаясь вместе с мной. Для наездника у меня не те нервы и хрупкое здоровье. Но особенный, священный ужас внушают мне змеи. Более того, в их присутствии я веду себя, как птица. Они завораживают меня еще раньше, чем я их увижу. Меня манят воздух полей, семейные порядки за столом, деревенские обычаи, слияние с солнцем, дождем и ветром.
Раз я люблю математику и естественные науки, я могу поступить в Мэзон-Альфор (Ветеринарная школа) или в Агро (Агрономический институт) и стать инженером вод и лесов. Я подумываю об этом. Да! Мне улыбается быть инженером вод и лесов — ведь инспектируя леса, я мог бы писать акварели на краю какой-нибудь лужайки, а я люблю живопись. Ею занимаются Луи Мартен и в особенности мой дядя. Иногда я тоже решаюсь писать, и у меня хорошо получается, когда я работаю на заданную тему. Лучше всего мне дается портрет и даже карикатура. У меня есть чувство линии, умение «попадать не в бровь, а в глаз». Мои рисунки напоминают шаржи Сема. Я люблю Форэна, его меткие подписи под рисунками. Но больше всего люблю Домье. Уже за одну наблюдательность — какой пейзаж человеческого лица!
— Но тебе надо зарабатывать па жизнь!
— Почему бы ему не преподавать рисование?
У моей мамы ответ всегда наготове.
Я люблю Ван Гога с его трагической судьбой. Думая о нем, я ощупываю свое ухо. Оно еще на месте, но я бы охотно обрезал его, чтобы тоже стать героем. Люблю героев. Но особенно, особенно люблю театр. Я переодеваюсь, накладываю грим. Учу монологи. Придумываю сюжеты. Проигрываю самому себе целые сцены.
Желая скрасить зимние вечера в Турнюсе (пока я учусь в Шаптале — в Париже), моя мама поступает в общество, организующее театральные представления. Старый актер Жак Жакье, выступавший с Сильвэном, — душа этих представлений. Марсель обрела в них атмосферу общества актеров-любителей в Везинб. Она играет в комедии, она счастлива. Луи ее сопровождает. Макс тоже приобщается к театру. Он очень хорош собой, у него приятный тенорок, тонкая игра. Театр для моей матери то же самое, что причуда беременной. Кто унаследует ее? Макс или я? Пока что, бесспорно, Макс. Из нас двоих актер — он.
С моими фермерами, сборами винограда и наградами за успехи в математике даже невозможно вообразить, чтобы я стал «паяцем». К тому же дед произносит тут свое категорическое «нет», независимо от того, к кому это относится. По хватало, чтобы в семье завелся сутенер, шпана, хулиган — да ноги его тут не будет! Пока это на уровне любительства, светского развлечения — еще куда ни шло, но профессию надо выбирать серьезную. «Поэты — несчастные люди, актеры — жалкие бездари».
Вскоре театр становится моей тайной страстью и ассоциируется со «скверными мальчиками». Я воспылал любовью к Франсуа Вийону. А пока что выступаю перед родителями и их друзьями. Впрочем, это делают все дети.
Мой первый успех — расиновский сон Гофолии. Жак Жакье, старый профессионал, ободряет меня. «Надо упорствовать». Я учу наизусть пятое действие пьесы Виктора Гюго «Король забавляется», где шут Трибуле думает, что убил короля, на самом же деле, если память мне не изменяет, то была его дочь. Труп лежит в мешке. Мешка у меня нет, зато есть собака — Кюло, сын Малина. Великолепная мехельнская овчарка, любимец всей округи. Пока я выпаливаю свои александрийские стихи, он возлежит на спине, и я дергаю его за одну лапу, за другую, хлопаю по грудке, а он облизывается от наслаждения — мы оба играем. Кюло! Мой брат со стоячими ушами.
Мне было лет шестнадцать, когда Реймона, жена Сандрара, хотела представить меня Жуве. Я отказался. Жуве внушал мне страх, и я не посмел. И потом театр обжигает, как яд: я слишком послушен, чтобы стать шалопаем. Тем не менее он влечет меня. Кроме того, существует кино. Ах! Сменить бы шкуру, стать Другим!
К тому же у меня как будто изменились вкусы — изучение риторики и философии не прошло даром. Я полюбил поэзию, литературу, игру мысли. Правда, я знаю, что Поль Валери, ставший в ту пору великим поэтом, в равной мере любит цифру и букву. А еще я начинаю жалеть, что не изучал латынь. И буду сожалеть об этом всю жизнь. По-моему, война, объявленная так называемым мертвым языкам, нелепа, потому что они дают нам знание корней — основы большинства наших слов. Хорошо бы у нас в школах хотя бы год изучали греческий, латынь, арабский, германские и другие языки ради корней, лежащих в основе родного французского, — это помогло бы нам понимать то, что мы читаем, и точнее выражаться. Что за увлекательная игра!
