Жан-Луи Барро - Воспоминания для будущего
У его жены Адриенны была красивая фигура натурщицы, беспечный характер, матовый цвет лица креолки, густые ресницы, глянцевые ненакрашенные губы, тяжелая любовная истома во взгляде. По нечаянности не застегнутая блузка позволяла углядеть два правильных полушария, тонкую кожу, «мушку на розовом кусте» — не слишком розовую, не слишком коричневую. Крутые бедра, длинные ноги — она всегда волочила не правую, так левую. Развалившись в кресле, Адриенна вдыхала дым черного табака своей сигареты, так же сосредоточенно ведя внутренний диалог, как если бы курила гашиш. В откинутой левой руке она держала стакан красного вина. В этом не было ничего вызывающего — просто непринужденная поза.
После ужина, если у дяди еще хватало сил, доставали словарь и с полчаса, выбпрая слова наугад, раскрывали их подлинный смысл и этимологию, что отсылало нас к другим словам. То была увлекательная игра, игра в «правильное» слово — я играю в нее до сих пор.
Дядя покупал мне книги. Прививал любовь к мастерам Лувра, импрессионистам и кубистам. Он открыл мне живопись, поэзию — весь мир от Аполлона до Диониса. Его отец приносил с собойреальность, он — мечту. Мне оставалось открыть, что искусство — мечта, в которой не надо мечтать, ибо в нем реально все, даже мечта.
Иногда Боб подтрунивал надо мной. В четверг — день, когда занятий в школе не было, — застав меня вечером дома, он погружал свои карие глаза в мои:
— Что ты сегодня делал?
— Играл в футбол в Булонскому лесу.
— Ты в этом уверен?
Его взгляд становился инквизиторским. Я начинал краснеть.
— Э-э... да!
— А между прочим один человек видел тебя в четыре часа на площади Пигаль. Не отнекивайся!
Я багровел. Мой лоб покрывался испариной. Я не знал, что и сказать. Не знал уже, кто я и что! Кругом все плыло. Глаза застилал туман. Но тут взрыв смеха возвращал жизнь в ее реальные рамки, и я видел более четко лицо дяди, приближавшееся, чтобы меня поцеловать.
— Разве ты не понял, глупыш, что я тебя разыгрываю!
Опасные игры для ребенка. От них у меня пошел комплекс вины. Сам того не ведая, дядя открывал передо мной кафкианский мир.
Нет необходимости уточнять, что я был полностью предоставлен самому себе. Из-под дедовского контроля я ускользал, а Бобу претило контролировать меня. Хорошо еще, что моей страстью было ученье.
Днем — «порядок и принуждение». Вечером — жизнь «как бог на душу положит». С одной стороны, отцовская диктатура, с другой — запоздалое детство. А в Туршосе, в родовом «имении», трое моих парижских «лапочек», играя в земледельцев, резвились как стадо без пастуха.
В воскресенье мы отправлялись поездом в долину Шеврез, где Боб купил себе домик. От станции, на которой мы сходили, двухэтажный дилижанс доставлял нас до поселка Ле Муссо. Сюда любили наезжать люди искусства — актеры, художники, писатели. Я познакомился с любопытным человеком — острый взгляд, физиономия траппера, одна рука. Мы забирались на империал, я усаживался к нему на колени, и, пока лошади бежали рысцой под богатым оттенками небом Иль-де-Франса, его истории переносили меня то в леса Ориноко, то в дебри Дальнего Запада. Этот господин был поэт Блэз Сандрар. Он то внезапно исчезал, то два месяца спустя видели, как он носился в огромной «испано-сюизе» с крючком вместо отсутствующей руки на баранке. В другой раз мы опять скромненько усаживались на империале. Разбогатеть и все промотать — таким был стиль его жизни. Именно Сандрар привил мне вкус к приключениям, к радости странствий по белу свету.
— Чем бы ты ни занялся, желаю тебе всегда попадать не в бровь, а в глаз, — как-то сказал он мне. (Я приобщился к рисованию.)
Он любил Реймону — прелестную актрису из труппы Луи Жуве. Живопись, театр — два искушения, все время витавшие надо мной.
В этот период у меня была еще одна удивительная встреча — душевная, невинная, приятельская, прямая — без лести и уверток, требовательная, верная, обворожительная, забавная, веселая, нежная, горячая и преданная — с собакой, этим человеком с удлиненной мордочкой! Пса звали Малин. Это была великолепная бельгийская овчарка — медалистка. Рыжеватая масть, черная бархатная маска, уши торчком, тонкие лапы. Она никогда не лаяла, но, обойдя сзади, прыгала на затылок. Она делала со мной все, что хотела. Разве Бомарше не велел выгравировать на ошейнике своей собаки надпись: «Господин Бомарше — моя собственность»? Точнее не скажешь. С этого времени я «собака». Я не могу жить, если рядом нет собаки.
А вечером, лежа один в постели, я украдкой поглядывал на воображаемую смерть, которая следила за мной, как полицейский, и задавался вопросом, кем быть — художником или актером? Или... у меня появилось третье искушение — оно возникло в Турнюсе.
Борегар
Во время летних отпусков все родственники съезжались в Борегар. Дом был достаточно просторный. К тому же семья нуждалась. Мы даже сдавали комнаты дачникам.
Чем больше собиралось народу, тем больше я был доволен. Робкий от природы, я нуждаюсь в обществе и обретаю одиночество лишь на людях.
«Тот, кто не умеет населить свое одиночество, не умеет быть один и в суетливой толпе» (Бодлер).
Очень скоро меня увлекла обыденная крестьянская жизнь, в особенности жизнь виноградаря. Какой радостью было для меня пасти стадо вместе с пастухами. Я стал грязнулей, у меня завелись вши (и сейчас голова чешется) — я превратился в настоящего мужичка. И пока мой более утонченный брат делал успехи в теннисе и гонялся за своими первыми девочками, пока родители и друзья чинно вели беседы на террасе, я отправлялся к моим маленький товарищам, пасшим стада.
Я любил доить коров. Боролся с козлятами, красивыми, как барельефы. Мы играли в ручьях, катались по траве и коровьему навозу.
Но особенно меня пленяла жизнь виноградаря. Любить — значит стать Другим. По-моему, феномен любви заложен уже в самой профессии. Проводник становится горой, моряк — морем, виноградарь — своей лозой. Назовем это шестым чувством, у ремесленника оно или у художника — все едино. Это чувство, которое устанавливает связь живого с неживым, это чувство, благодаря которому мы выше самой совершенной электронно-вычислительной машины, это чувство, заставляющее нас сказать: «Так, а не иначе», хотя мы и не в состоянии объяснить, почему именно.
Я видел садовников, которые секатором ваяли из дерева настоящую скульптуру. И дерево по мере роста не утрачивало скульптурной красоты. Когда я теперь наблюдаю, как секатор в руках садовника бегает, останавливается в нерешительности, выбирает и щелкает, как сам садовник кружится вокруг своей груши и его глаз загорается, прикрывается, скользит, напрягается, а рот издает какое-то бормотанье, икоту, жалобные вздохи, я знаю — это подает голос шестое чувство. У виноградаря оно присутствует круглый год, на каждом этапе жизни лозы — подрезке, подкормке, опрыскивании, а затем — при сборе винограда, брожении молодого вина в чане. Этот медленный труд, всегда определяющийся лунным месяцем, требующий внимания и терпения, — труд алхимика в глубине подвала, затянутого сетями паутины.
В пятнадцать лет я был способен проработать виноградарем от зари до сумерек. Я научился подрезать кусты, рыхлить почву, стелить лозы по земле, связывать их. Однажды после успешного окончания учебного года родители спросили, какую бы я хотел получить награду. «Попрактиковаться на ферме», — ответил я.
Несколько удивленные и без особого восторга, родители нашли ферму под Клюни, куда меня согласились взять. Я водил коров к быку, чистил скребницей лошадей, убирал конюшни. Меня будили назаре стаканом виноградной водки. Наступила пора жатвы. Я выбивался из сил, влезая по лестнице со стокилограммовыми мешками на спине. Для меня это было слишком тяжело, и здоровые мужики надо мной потешались. Но я был слишком горд, чтобы отступить, и как-то от сильного напряжения наделал в штаны.
В Турнюс я вернулся к сбору винограда — не хотел пропустить этого священнодействия, которого ждут целый год. Впервые я голышом ступил в чан, когда мне было пять лет.
Сбор винограда выпадает на конец сентября, как говорят, через три месяца после цветения лилий. Сентябрь уже не лето, но еще и не осень. В ритме жизни я люблю переходные моменты. Не потому ли, что в человеке с самого рождения жизнь сожительствует со смертью? Я люблю береговую полосу, заливаемую приливом, сумерки — «пору меж волка и собаки», — когда день уже закончился, а ночь еще не наступила, рассвет — когда ночь близится к завершению, а день еще не настал. Час Гамлета и Ромео. Час Шекспира. Час поэта. Жизнь — полоса, заливаемая смертью, — причащение к святым.
Сентябрь — чудесный месяц! Конечно, дни становятся короче и короче, дают себя знать первые заморозки, по оцепенелым долинам тянутся шлейфы туманов. Но камни еще хранят летнее тепло, у людей не сошел загар, легкие помолодели, фрукты позолочены и виноград созрел. Природа откликается солнцу, отвечает ему на любезность любезностью. Она состряпала урожай на энергии его лучей. Среди всех богинь сразу же за богиней жатвы восседает богиня сбора винограда. Она-то и приобщила меня к чувственности жизни.
