Жан-Луи Барро - Воспоминания для будущего
Особенно я любил тригонометрию. Воспроизвести предмет в трех измерениях, исходя лишь из его плоской проекции, перейти от тени к вещи, — да это совершенно то же самое, что взять напечатанный на бумаге текст и сделать из него спектакль. Поэзия пространства уже увлекала меня. Но я еще не знал, что это и есть театр!
Учиться, сказал Поль Валери, значит «разгребать мусор незнания посредством того, что знаешь» и добавил: «Это божественно!» Я с ним абсолютно согласен.
Не думаю, что я был прилежным учеником. Наоборот. Я с такой радостью ходил в школу, что скакал там, как блоха. Я дрался, корчил рожи, смешил однокашников. Я был наэлектризован. Случалось, мне не давали награду за отличные успехи из-за плохого поведения. Изгнанный из класса, я простаивал в коридоре целые уроки. Я очень радовался, если удавалось стащить у уборщицы швабру. Тогда, поставив ее у двери, я учинял шум, пока разозлившийся учитель не выбегал из класса и... не получал палкой по голове. Что касается классных наставников, этих «бедных», «жалких» типов, обязанность которых — следить за дисциплиной на переменке, то их мы донимали как могли. Думал ли я, что настанет день.,, но не будем забегать вперед. Когда я вижу, как пудель, словно впадая в бешенство, треплет мои шлепанцы, мне вспоминаются школьные времена.
Опережая других развитием, рос я медленно (у меня были гланды) и оставался самым маленьким в классе. Верзилы толкали меня, а я злился и отбивался, как черт.
Я придумал свой метод учить уроки — играл роль учителя.
— Имярек, выйдите к доске и расскажите урок... Почему вы покраснели?
— Мсье, я не выучил урока.
— Ну, что ж, вы получите ноль (разумеется, я выбирал имя такого однокашника, к которому испытывал наибольшую антипатию).
Тут я выучивал две строчки.
— Имярек, выйдите к доске и расскажите урок... Это все, что вы знаете, — две строчки?
— Мсье, у меня не было времени. Моя мама...
— Хватит. Перепишите урок три раза...
Еще две строчки, и так далее. Когда же я знал урок назубок:
— Барро, малыш, расскажите мне урок. (Я рассказывал его себе вслух.) Хорошо, ученик Барро, ставлю вам десять баллов.
Дедушка
За обедом я сидел рядом с дедом, по его левую руку, и он за мной наблюдал. Над нами, в центре, висела большая люстра. Масла к столу никогда не подавали. Устрицы (португальские) бывали раз в год — на рождество, после полуночной мессы, цыпленок — в редчайших случаях.
Покончив с каким-нибудь блюдом, бабушка отодвигала объедки на край грязной тарелки, добавляла туда же паштет и звонила. Входила горничная.
— Это вам, дочь моя.
— Спасибо, мадам.
И горничная уносила тарелку — объедки и свой паштет. Меня от этого воротило. Вот, значит, как относятся люди друг к другу. А ведь моя бабушка — сама доброта! Я ровным счетом ничего не понимал. Наверно, так принято в цивилизованном обществе...
По четвергам дедушка выдавал мне десять франков.
— На что ты их употребишь?
— Не знаю. Может, потрачу.
— Дурачок. В твои годы, когда мама давала мне двадцать су, я делал из них к концу недели сорок — покупал конфеты и перепродавал. Ты ничего не добьешься в жизни.
Однажды, вручив мне очередные десять франков, он спросил:
— На что ты их употребишь? Так до сих пор и не знаешь?
— Не знаю.
— Пора бы уже и знать.
— Возьми их себе обратно — ты мне надоел.
Тут меня обозвали анархистом в первый раз. Но, как оказалось, не в последний.
При всем этом за глаза дед всячески расхваливал нас. Мы были вне всяких сравнений, пес plus ultra10и т. д. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, было для нашего же блага .И я думаю, что, в конечном счете, он поступал правильно. Сейчас родители не смеют и пикнуть. О беднягах говорят столько плохого, что у них появляются комплексы. И вот дети сталкиваются с пустотой. Попробуй-ка играть в мяч без стенки!
Когда дедушка расходился сверх меры, слышался мягкий голос:
— Иисусик, тебя ждут друзья.
Он вставал, чистил зубы, душился крепкими духами и отправлялся к друзьям играть в карты.
Он полагал, что творит добро, занимаясь «питомцами» Нации. А те, случалось... задерживали его до двух утра. Но бабушку трудно было провести. В семье поговаривали, что однажды его выдворил на улицу в кальсонах... чей-то муж! А деду было тогда под восемьдесят. Либо это басни, либо у нас еще все впереди!
Случалось, он пел за столом. Всем ариям из «Парижской жизни» Оффенбаха научил меня он. Он посещал театр Монсей, потому что там разрешалось курить и читать газету. Да, это был экземпляр! Он ходил покупать килограмм картошки за тридевять земель, где она стоила на два су дешевле. Однажды он приобрел по дешевке две дюжины пристежных воротничков, да так и не сумел их надеть — они оказались ему тесны... Под конец жизни дед полдня проводил на кладбище Пер-Лашез. Когда этому удивлялись, он с блаженной улыбкой объяснял: «Все мои друзья теперь здесь!»
В этом бедламе у бабушки был свой мирок. После еды она удалялась к себе в спальню, надевала передник, митенки, ставила ноги на скамеечку, брала пепельницу и, придерживая ее на груди, выкуривала три сигареты подряд. Едва вдохнув дым, она выпускала его кольцами, пыхтя, как маленький паровоз. Какая тишина, какое спокойствие, какая атмосфера нежности царила в этой спальне!.. Словно попадаешь в центр тайфуна.
После смерти бабушки я присутствовал при памятной сцене: сраженный горем дед потерял сознание. Его привели в чувство. Чуть не лишившись рассудка, он обращался к своей супруге, как если бы она еще была жива. Но дражайшая половина лежала среди цветов в соседней комнате. Приходят агенты похоронного бюро. У папаши Валетта срабатывают условные рефлексы:
— Заходите, мсье, заходите, милости просим.
— Мы относительно гроба.
— Ах! Гроб. Дорогая моя жена...
Он падает в обморок. Его приводят в чувство.
— Сколько стоит у вас гроб?
— Дубовый?
— Нет, сосновый. А ручки и шурупы для крышки входят в его стоимость?.. Нет? Это неправильно.
— Хорошо, мсье, пусть шурупы войдут в стоимость. А как насчет имени?
— Ее имя? Дорогое мое дитя! Ах!
Он падает в обморок. Его приводят в чувство.
— Вырезайте не Валетт — это слишком длинно, а Бри, ее девичью фамилию — она на три буквы короче... Да, Бри, Бри, Бри. Бедная моя женушка! Ах!
Он падает в обморок. Его приводят в чувство.
— Значит, насчет дощечки с именем и шурупов мы договорились. А опускание гроба, конечно, тоже включено в сумму?
— Ах нет, мсье!
— Так вот, либо вы включите и это, либо я обращусь за услугами в другое похоронное бюро.
— Ладно, мсье.
Тщательно проверив счет, он наконец провожает их до дверей.
— До свидания, господа. Не трудитесь, я закрою сам.
И вот они ушли. Потирая руки, дед обращается ко мне:
— Видишь, шалопай, сегодня я заработал тысячу пятьсот франков.
И он снова упал в обморок на застывшее тело жены.
Позднее, представляя ему Мадлен, я опасался его реакции — ведь она актриса, хотя и пайщица Комеди Франсэз. Дед рассмотрел ее с ног до головы, окинул оценивающим взглядом и отозвал меня в соседнюю комнату. Я опасливо последовал за ним. Понизив голос, чтобы его не услышали, он сказал мне:
— Никогда не смей огорчать эту женщину, слышишь? Тебе достался главный выигрыш.
Он был хорошим барышником и в отношении людей.
Дед никогда не болел, никогда не обращался к зубному врачу. Его зубы были точно два жемчужных ожерелья, только слегка пожелтевшие.
Он принимал холодные ванны, мылся духовитым мылом, потом душился из пульверизатора сладковатыми духами. Он познакомился с термометром лишь незадолго перед смертью. И воспринял это как личное оскорбление. Он чувствовал себя настолько здоровым, что перед тем, как отдать богу душу, спросил: — Не знаете ли, кому пригодился бы мой костяк? Ведь на свете столько хворых! Просто жаль, что такой замечательный механизм истлеет.
Ну, о нем пока все. Я еще встречу его на своем пути. Случается, когда я «кипячусь» или разбираю счета нашей Компании, мой Двойник нашептывает мне: «Не превращайся в папашу Валетта!» Все-таки дед крепко сидит во мне.
Дядя Боб
По вечерам, у дяди, я попадал к антиподам. Здесь все делали шаляй-валяй, как кому взбредет в голову, в духе «артистов», вернее, богемы. Жизнь у дяди не сложилась, как, впрочем, и у многих людей. Это глубоко запало мне в душу. Вот почему я жил как хотел. Дедушка был тем, кем он был, и это его устраивало. Дядю же моего — нет: травмированный войной, поломавшей его молодость, он постоянно тосковал по другой жизни. Впрочем, он смирился, философски улыбаясь, и никому не докучал, наоборот, был добр, очарователен и весел.
В пять утра он отправлялся продавать свои цветы на каменных плитах Центрального рынка, возвращался в полном изнеможении и уже не говорил ни о чем, кроме живописи. Вечером его, умирающего от желания спать, уносили в постель. «Адриенна за руки, а Жан-Луи за ноги», — бормотал он, улыбаясь, полузакрыв глаза.
