Жак Казот - INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков

То это были торжествующие наглые крики, то хихиканье и лязг меди; звуки эти перекатывались в темноте от одной кучки народа к другой и угасали вдали как сатанинский смех, разносящийся в отголосках грома.

— Доктор правильно сделал — для своей свадьбы выбрал субботу, как раз когда ведьмы шабаш справляют. Надо быть самому колдуном, чтобы все так придумать, — сказала беззубая старуха, притулившаяся к амбразуре окошечка в воротах.

— Вот уж верно, милая, верно, как Бог свят! Кабы все, кого он уморил, сюда собрались, так они хороводом бы вокруг всего Мадрида ходить могли.

— А что кабы и впрямь, — снова заговорила первая старуха, — все бедные кастильцы, те, с кого этот палач кожу содрал, — да воздаст им Господь за это сторицею! — пришли бы к нему стребовать ее обратно?

— Меня уверяли, — вставил приземистый бородач, затерявшийся в гуще людей и привставший на цыпочки, — что на завтрак ему частенько подают котлеты из мяса, да только такого, каким мясники не торгуют.

— Верно, верно!

— Нет, нет, неправда! — вскричал высокий парень, прилипший к оконной решетке, — ложь это! Спросите-ка мясника Риваденейру.

— Молчи! Да замолчишь ты наконец! — еще громче заорал мужчина, угрожающе закутавшись в бурый плащ и надвинув на глаза сомбреро. — Не знаете вы его, что ли? Это же Энрике Сапата, ученик живодера! Verdugo[62] и ahorcador[63] — на одной бы веревке вздернуть обоих! Бьюсь об заклад, что, коли у него под курткой пошарить, так отрезанную руку или ногу найдешь!

— Слыханное ли дело, старому вампиру и взять молодую жену! — вставила старуха. — Будь я королем Филиппом, я бы уж не позволила этому живоглоту…

— О, вот в том-то и дело, — возразил незнакомец в буром плаще, — что Филипп Второй мирволит этому фламандскому псу. Вчера еще вот Торрихо пропал, пекарь из Себады, не иначе как на свадебный пирог пошел; ужас-то какой! Этому пора конец положить.

— Пусть хоть сам король ему потакает, — послышалось в народе, — надо его сжечь!

— Христиане! Этот человек еретик! Колдун! Фламандец! Он заслужил смерти! — стали тогда благодушно восклицать монахи из монастыря Аточской Божьей Матери, недавно основанного отцами Гарсиа де Лоайса, верховным инквизитором, архиепископом Севильи и братом Хуаном Уртадо де Мендоса, духовником императора Карла V, куда потекла скопом верующая братия королевского монастыря Сан Иеронимо.

— Смерть ему! — ревела толпа, которую отталкивали алебардщики, осыпая ее ругательствами.

— Смерть ему! — вторил закутанный в плащ дворянин.

— Смерть ему! — вопили монахи с крестами в руках, разжигая чернь. — Смерть ему! Разведем огонь!

Нависшая буря разразилась. Послышались яростные крики, угрозы; какой-то монах потрясал над головою факелом, но алебардщики с помощью Энрике Сапаты и других школяров дали отпор и заставили распоясавшийся сброд отступить с ревом. В ответ гул удвоился: теперь били в набат, стучали ножами, колотили по котлам, — это был резкий, оглушительный грохот, какая-то смертоубийственная музыка.

В гостиных царила сердечная или язвительная беспечность; никого не занимал наружный шум, ибо всегда такое бывало, когда старик брал себе в жены молоденькую девушку.

Бурый плащ висел у входа в галерею, служившую прихожей. Новобрачная танцевала с красавцем кавалером, которого до этого вечера никто не видел. Казалось, они больше заняты перешептыванием, чем танцами. Муж в противоположном углу зала любезничал с молоденькой девушкой, приходившейся ему родней.

Зал завершался лоджией, которая выходила на лужайку, там собралось много народа: дамы, кавалеры, старики, дуэньи; все они, выйдя туда якобы для того, чтобы подышать свежим ночным воздухом, дали волю пересудам своим и злословию. Это было состязание в колкостях и остроумии, целый хор голосов, нежных как флейта, приглушенных, отрывистых, дребезжащих; множество миловидных личиков и лиц, искаженных неистовым смехом или оживленных лукавой усмешкой, ртов, открывавших клавиатуры цвета слоновой кости, и других, изрезанных как башни замка, или зазубренных, подобно карнизу под сводом.

— Кто же этот красавец кавалер, с которым так любезничает новобрачная?

— Сеньорита, какая же вы злючка!

— Ха-ха-ха! Взгляните-ка на дона Везалия, какой у него важный вид в его calzas bermijas[65] и в этом черном камзоле. Клянусь Магометом! Неправда ли, он так обут, что ноги его похожи на перья в чернильнице? Смотрите же, как он скачет с Амалией де Карденас, этой свеженькой и розовой пышкой! Не кажется ли вам, что он похож на самого Сатурна?{214}

— Или на Смерть, ведущую в танце Жизнь.

— Танец Гольбейна.{215}

— Скажите, Оливарес, что он будет делать con su muchacha?[66]

— Учить ее анатомии.

— Разговаривать.

— Благодарю покорно за novia![67]

— Вот уж и сарабанда кончилась, посмотрите, как он целует ручку нашей кузине Амалии.

— Это не простая городская свадьба, не какая-нибудь saraguete,[68] это блистательный sarao.[70]

— Но где же новобрачная?

— И где красавец кавалер?

— Дон Везалий ее ищет, совсем растерялся, busca, busca, perro viejo![70]

— Пойди спроси у него, Оливарес, ведь его почитают за колдуна, пусть-ка он скажет, что делает в эту минуту Мария?

— Не надо лезть не в свое дело!

Танец возобновился; Везалий снова пригласил Амалию де Карденас, которая ответила ему милой улыбкой, но потом, отвернувшись, снова с кем-то смеялась.

Молодой не было в гостиной, не было и бурого плаща в прихожей, а в темном коридоре послышались шаги и кто-то прошептал:

— Накинь этот плащ, Мария, скорее, бежим!

— Не могу, Аль деран.

— Чтобы я оставил тебя добычей этого старика? Нет, нет, ты принадлежишь мне! В мое отсутствие ты предаешь меня, я об этом узнаю, спешу приехать сегодня утром, смешиваюсь с толпой, наконец отзываю тебя в сторону, говорю тебе «бежим»; может ли быть, что ты мне откажешь? О нет, Мария, ты меня обманываешь! Идем, еще есть время, порви недостойные путы, мы будем счастливы, я буду принадлежать тебе, тебе одной и навсегда! Идем, Мария!..

— Альдеран, ярмо это мне навязала моя семья, и я его вынесу. Но ты навеки мой! Я навеки твоя! Какое нам дело до этого человека? Кто он мне такой? Лишний слуга, ширма, которая прикроет нашу тайную любовь. Пусти меня, пусти меня, прощай!

— Так ты не хочешь, Мария, хорошо же, ступай, замарай себя грязью! Поступай как знаешь, а я сделаю все по-своему, ступай!..

Он выпустил ее из своих объятий, и она быстро проскользнула из галереи в гостиную.

Альдеран был сам не свой; несколько мгновений он все проклинал, топал ногами, потом внезапно скрылся в глубине комнат.

За это время толпа стала еще многолюдней; так пруд разбухает после грозы. Рокот все нарастал, и разгул становился все страшнее. К черни вернулась ее дерзость, и, теснясь все плотнее и плотнее, она хохотала под самым носом у алебардщиков. Проклятья, угрозы, крики «Смерть ему!» загремели снова. Люди швыряли камнями в стекла, пачкали стены бычьей кровью и грязью. Но вот толпа неожиданно раздалась, пропуская простоволосую женщину, которая выла, как собака на луну; то была Торриха, булочница; она пришла за своим мужем и взывала о мести.

— Это Торриха, булочница, — слышалось со всех сторон. Потом разгоряченная толпа вдруг разжалобилась и все сочувственно замолчали, а Торриха продолжала всхлипывать и вопить.

Тогда человек в буром плаще, взобравшись на ступеньки, крикнул зычным голосом:

— Друзья, расправимся с ним! Тот трус, кто не последует за нами! Отомстим! Смерть Везалию! Смерть колдуну!

В ответ камни градом посыпались в стекла окон и в притиснутых к лестнице алебардщиков. Толпа врывается в портик, кидается на занесенные пики, выхватывает их и ломает; она уже поднялась по лестнице и ломала теперь двери гостиной, когда вдали послышался стремительно приближавшийся стук подков скачущих галопом всадников.

— Спасайся кто может, это альгвазилы! — Охваченная паническим ужасом толпа схлынула вниз, люди стали разбегаться по коридорам и выскакивать в окна; только несколько смельчаков стояли недвижно.

— Именем короля, разойдись!

— Король казнит убийц, еретиков, колдунов! Смерть фламандцу!

— Именем короля, разойдись!

Тогда альгвазилы верхами въезжают в портик, на них сбрасывают мебель, они отвечают ружейным залпом, сражающим смельчаков. Человек в буром плаще, вскрикнув, хватается за сердце. Невредимые, раненые — все бегут, и только пять трупов остаются лежать на каменных плитах.

Внезапно дворец и улица помрачнели. Стража уносила тела убитых; гости, дрожа от страха, убегали черным ходом. Заперли двери, потушили лампы; там, где все было жизнью, все стало смертью. Только в боковом крыле, в покоях Везалия, два окна пламенели среди темноты.