Знание-сила, 2009 № 01 (979) - Журнал «Знание-сила»
Но если при деспотическом правлении государь хоть на минуту опускает руки, если он не может сразу же уничтожить людей, занимающих в государстве первые места, то все потеряно».
Другими словами, конец страха означал конец деспота, порою конец династии.
Пункт девятый. Но парадоксальным образом не означал он конец «системы тотальной власти». Ибо универсальность страха означала невозможность политической оппозиции. Это и объясняет чудовищную стабильность системы. Не только сундуки своих подданных обкрадывала в «мир-империи» власть, но и их головы. Грабеж идейный оказывался оборотной стороной грабежа имущественного. Монтескье описывал это метафорой: «Все должно вертеться на двух-трех идеях, а новых отнюдь не нужно. Когда вы дрессируете животное, вы очень остерегаетесь менять его учителя и приемы обучения: вы ударяете по его мозгу двумя-тремя движениями, не больше». В результате альтернативных моделей политической организации общества просто не существовало. Не только в реальности, но и в головах подданных «мир-империи». Вот что говорит по этому поводу Виттфогель: «В отличие от независимых писателей, которые при западном абсолютизме бросали вызов не только крайностям, но и самим основаниям господствующего порядка, критики деспотического общества жаловались лишь на злоупотребления отдельных чиновников или на специфические акции правительства. Конечно, были мистики, учившие отречению от мира сего. Но критики правительства ставили себе в конечном счете целью лишь оздоровление тотальной власти, принципиальную желательность которой они не оспаривали. Они могли разгромить вооруженных защитников режима, даже свергнуть шатающееся правительство. Но в конце концов они неизменно возрождали деспотизм, некомпетентных представителей которого они устраняли. Герои знаменитого китайского бандитского романа «Чжу-ху-чуан» не могли придумать ничего лучшего, чем устроить на своем острове миниатюрную версию той же бюрократической иерархии, с которой они так яростно боролись».
Пункт десятый. По этой причине единственным механизмом исправления ошибок власти в «мир-империи» оказывалось убийство деспота. Отсюда еще один парадокс. Именно неограниченность персональной власти деспота делала его власть столь же абсолютно нестабильной, сколь абсолютно стабильным был деспотизм как политическая система.
Естественно, что в фокусе политической активности деспота оказывалась поэтому не столько безопасность империи, сколько его собственная. Это вынуждало его отдавать предпочтение людям, которые его охраняли, — назовите их хоть преторианцами, как в Риме, или янычарами, как в Стамбуле, — и в результате… становиться марионеткой в их руках. Вот наблюдение Юрия Крижанича: «У французов и испанцев бояре имеют пристойные, переходящие по роду привилегии. И поэтому там ни простой народ, ни воинство не чинят королям никакого бесчестья. А у турок, где никаких привилегий благородным людям, короли зависят от глуподерзия простых пеших стрельцов. Ибо что захотят янычары, то и должен делать король».
Вот почему начались и кончились «мир-империи» как система с нестабильным лидерством. Не случайно же, что за 1000 лет существования Византии 50 ее императоров было утоплено, ослеплено или задушено.
Разные политические режимы отличаются не только своей идеологией — считать так было бы большим заблуждением. Прежде всего они разнятся своим самовыражением и целеполаганием. И в делах государственной важности, и в каждом случайном, мелком деянии, люди, живущие в разных политических системах ведут себя совершенно по-иному, сильно подчас удивляя друг друга.
Художник, оформляя статью, увидел эту разницу в одежде, в окружающей обстановке, даже в позе власть предержащих, не говоря уже об отношении к сильным мира сего.
Учитывая, что перманентная стагнация ставила систему тотальной власти в полную зависимость от стихийных бедствий и вражеских нашествий, а полное отсутствие ограничений власти создавало ситуацию непредсказуемости и хаоса, где каждый, начиная от самого деспота, постоянно балансировал между жизнью и смертью, можно сказать, что деспотизм напоминает скорее явление природы, нежели человеческое сообщество.
Таким представал перед читателем Виттфогеля коллективный портрет великих «мир-империй» — Египетской, Ассирийской, Персидской, Китайской, Монгольской, Византийской, Оттоманской, имя же им легион. При всей суетливой пестроте дворцовых переворотов, преторианских заговоров и янычарских бунтов воспроизводили они себя на протяжении тысячелетий во всей своей политической безжизненности. Мир их был замкнут, лишен выбора, лишен вероятностности. И в этом смысле был призраком. Он существовал вне истории. Разумеется, он, как и все на свете, двигался.
Но ведь движутся и планеты — только орбиты их постоянны.
Действительно важно для Виттфогеля было показать в его описании деспотизма, по сути, лишь одно: этот мир был антицивилизацией. И потому не способен сам из себя произвести политическую цивилизацию с ее «внутренним достоинством человека». Для этого нужен был совершенно другой мир. На наше счастье, он возник в Европе, тут прав Валлерстайн, около 1500 года. И с этого момента деспотии были обречены.
Продолжение следует.
СЛОВА И СМЫСЛЫ
Вштыренный
Владимир Иваницкий
Данное актуальное слово возникло по жаргонной модели из уже имеющихся средств, причем зоной словообразования явились, по разным версиям, офисная среда или криминальный мир.
ШТЫРЬ, как сообщают словари, прямой (внутренний или торчащий наружу) предмет крепежа, оснастки, остова; может являться осью шарнира и ребром жесткости механической системы.
Шагнем на ступеньку вверх от неживого мира. Переходя по естественной аналогии к живым существам, отыщем аналог штыря — хорду, позвоночник, скелет и становой хребет организма.
Сделав еще один шаг, оказываемся в социальном мире, где аналоги организму и хорде просто бросаются в глаза.
В эпоху советской стабильности/застоя ШТЫРЬ был не слишком задействован: основой жизни была бесхребетность. Особи, имеющие «хорду» в мозгу вылетали из обоймы, прятали самиздат, уезжали из страны, выходили на площадь, мотали сроки. Медузы, не имеющие твердых убеждений, плавно продвигались по служебной лестнице, не хватая звезд с неба. Прозвище ШТЫРЬ могло появиться тогда только у уголовного героя. Кстати, преступное сообщество всегда отличалось негибкой жесткостью строения. Какое время стояло на дворе, для уголовных в целом не имело значения. Вопреки устоявшимся мифам, воровская «вольница» вовсе не мир свободы и стихийной анархии, а сурово и первобытно построенная субкультура с ярко выраженной вертикалью. Мафии напоминают военные иерархии: вертикаль власти, «ось жесткости» в них просвечивает весьма выпукло.
ШТЫРЬ тут просто напрашивается, причем в двоякой роли: во-первых, как системообразующий элемент, жесткий руководитель, во-вторых, несгибаемый тип, склонный вести себя по-своему. Посему кличка ШТЫРЬ воспринималась с легким оттенком амбивалентности.
Вожак задает тон во всех вертикально организованных системах, где сама жесткость — основная характеристика. Самое время упомянуть
