Знание-сила, 2009 № 01 (979) - Журнал «Знание-сила»
Как бы то ни было, против этой «азиатско-деспотической» версии самодержавия дружно, хотя и не очень убедительно, восстали советские историки. С их точки зрения, самодержавие практически ничем не отличалось от классической (европейской) абсолютной монархии. Более того, всякие сомнения в этом, любое «противопоставление русского и классического абсолютизма» пресекались, объявлялись ересью и клеймились ревизионизмом как противоречащие «высказываниям» классиков марксизма. (Хотя, как мы видели, уж в этом-то грехе усомнившиеся были невинны как голуби, ибо упомянутые классики придерживались точки зрения прямо противоположной.)
Но что же было делать бедным советским историкам, если категорически не желала партийная элита иметь азиатско-деспотическую, тем более тоталитарную и завещанную Чингисханом родословную? Добавьте еще, что, согласно биполярной теоретической модели, властвовавшей в ту пору в мировой историографии, другого выбора у советских историков не было. Ибо страны, чье прошлое не числилось по ведомству европейского абсолютизма, автоматически зачислялись в реестр «азиатского деспотизма».
Единственным спасением для историков оказалось то, что правильно было бы назвать дефиниционным хаосом: никаких точных формулировок, отличающих этот проклятый азиатский деспотизм от европейской абсолютной монархии, не существовало (да и по сию пору не существует). И потому среди множества «высказываний» классиков марксизма, наряду с уподоблением самодержавия азиатской империи, можно было при желании найти и такие, что уподобляли его абсолютизму.
Вот пример. В.И.Ленину, тоже, конечно, классику, многократно обзывавшему самодержавие «азиатски диким», «азиатски девственным», «насыщенным азиатским варварством», случалось тем не менее говорить и что «самодержавие (абсолютизм, неограниченная власть) есть такая форма правления, при которой верховная власть принадлежит всецело и нераздельно (неограниченно) царю».
Однако ценой это спасительной непоследовательности классика как раз и был дефиниционный хаос: «азиатски дикое» самодержавие, деспотизм и «классический» (европейский) абсолютизм писались — и пишутся — как синонимы, через запятую, что тотчас же, естественно, лишало весь спор какого бы то ни было смысла. Как, в самом деле, выделить из всех этих одинаково неограниченных форм власти именно самодержавие? И каким образом доказать, что ничего не имело оно общего с деспотизмом, как утверждали западные коллеги (вкупе с классиками марксизма), а, наоборот, совпадало с классическим абсолютизмом? Как доказать это, если во всех них верховная власть одинаково неограниченно принадлежала царю (королю, султану, падишаху или богдыхану)? Если, короче говоря, юридически все они были неотличимы, как близнецы?
Согласитесь, что перед нами головоломка, задача, не имеющая решения. Удивительно ли, что так и не суждено было решить ее советским историкам, хотя и дискутировали они по этому поводу годами. И обличали друг друга (как и своих западных коллег) в ереси и зловредной пропаганде. Западные историки оказались столь же бессильны перед этой головоломкой, как и отечественные. Выяснилось, иначе говоря, что язык, на котором они спорили, до Киева их не доведет.
В поисках нового языка
Логика моей работы властно требовала внятного определения самодержавия. И если юридический язык, который употребляла — и употребляет — конвенциональная историография, для этого непригоден, что ж, требовался какой-то другой язык. Но какой? Задача ошеломляющая. Где его искать, этот новый язык? И как?
Набрел я на решение задачи, по сути, случайно. Штудируя толстенный том известного американского историка Карла Виттфогеля, который так и называется «Восточный деспотизм», обнаружил, что в нем — впервые в мировой историографии — точно и скрупулезно разложены по полочкам (по «пунктам») все основные черты той формы организации власти, что тысячелетиями, как мы уже знаем, господствовала на большей части обитаемой земли. Той самой ее формы, которую Юрий Крижанич называл в свое время «людодерством», Гегель — «равенством без свободы», Маркс — «азиатским способом производства», Валлерстайн — «мир-империей», а Виттфогель — «системой тотальной власти».
Вот тогда и посетила меня странная на первый взгляд мысль: а что если перед нами своего рода матрица, позволяющая так же подробно, по «пунктам», сопоставить деспотическую организацию власти с другими формами ее организации? С теми, о которых советские историки так бестолково спорили с западными? Сопоставить их — и посмотреть, что получится.
Выглядела задача устрашающе трудоемкой, но в случае успеха результат обещала сенсационный. Наконец-то можно было положить конец дефиниционному хаосу, при котором самодержавие одинаково легко отождествлялось как с азиатским деспотизмом, так и с европейским абсолютизмом. Но более важно было для меня выяснить, откуда же все-таки взялся в самодержавной России Герцен.
Однако в путь! Вот как выглядело открытие Виттфогеля.
Матрица деспотизма
Пункт первый. Деспотизм основан на тотальном присвоении государством результатов хозяйственного процесса страны.
Пункт второй. В экономических терминах это означает простое воспроизводство национального продукта, то есть отсутствие экономической модернизации.
Пункт третий. Отсюда следует отсутствие модернизации политической. Возникает то, что можно было бы назвать простым политическим воспроизводством или, если угодно, перманентной политической стагнацией.
Пункт четвертый. Экономической и политической иммобильности деспотизма соответствует и его социальная структура. Общество сведено к двум полярным классам. «Государственный аппарат представляет собой управляющий класс в самом недвусмысленном значении этого термина; остальное население представляет второй класс — управляемых».
Пункт пятый. Масса «управляемых» однородна.
Пункт шестой. Оборотной стороной однородности «управляемых» являются абсолютная атомизация и нестабильность класса «управляющих», полная хаотичность того, что социологи называют процессом вертикальной мобильности. Селекция руководящих кадров происходит вне связи с их корпоративной принадлежностью (деспотизм исключает какие бы то ни было корпорации), с привилегиями сословия, с богатством или способностями.
Пункт седьмой. С ним связано и отсутствие при деспотизме понятия «политической смерти». Совершив служебную ошибку, любой член управляющего класса, независимо от его ранга, расплачивался за нее, как правило, не только потерей привилегий и нажитым богатством, но и головой. Ошибка равнялась смерти реальной. Атомизированная, всю жизнь бродящая по минному полю капризов деспота нестабильная элита «мир-империи» не могла превратиться в наследственную аристократию (или, если она в конечном счете в этом преуспевала, деспотии, как, например, в случае Византии, становились легкой добычей более последовательных «мир-империй»). Другими словами, независимость деспота от обоих классов «мир-империи» была абсолютной.
Пункт восьмой. Конечно, такая странная в глазах нашего современника политическая конструкция не протянула бы и месяца, когда б не воспринималась всеми ее участниками как естественное устройство общества, как явление природы (допустим, рождение и смерть). И как смерть внушала она страх. Причем страх универсальный, страх всех
