Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
Постепенно, из надрывного его голос стал стонущим, молящим, жалобным, а когда он произнес этот «братец», то что-то даже затронуло сердце Альфонсо, и, кто знает — быть может, он и отпустил бы его, и прошел бы, и забылся в числе иных этот яростный приступ, но тут Вэллиат перехватил его у запястья, и попытался оттянуть руки Альфонсо от своей уже истерзанной шеи. Конечно, такая попытка была обречена, и Альфонсо, когда ему попытались сопротивляться, только сильный приступ ярости испытал. И тогда он из всех сил сжал свои руки — шея несчастного затрещала и переломилась. В одно мгновенье, его очи полыхнули с такой силой, с какой никогда до этого не полыхали — казалось, в одно мгновенье, уже перед неизбежным забвеньем, он всеми силами души своей пытался высказать то, что должен был бы до своей старости. Ведь он никогда и не любил, никогда не сочинял стихов, что, однако, не значит, что он был обделен этими дарами — просто не доводилось, просто болью и страхом это было сжато. Зато теперь вот он почувствовал, что — это могло бы быть; ему даже показалось, что возлюбленную свою увидел. Что было с его духом дальше — о том уж не мне судить, земной его путь был окончен. Очи вспыхнули так, что Альфонсо вскрикнул с жалостью, и с неожиданно нахлынувшим отвращеньем к самому себе, выпустил Вэллиата. А у того очи уже потухли, стали чем-то невыразительным, бледным, холодным. Он рухнул с таким зловещим, сухим потрескиванием, с которым падает разве что давно истлевший скелет. Он повалился и все его конечности вывернулись под такими неестественными, изломанными углами, что даже и смотреть то на него было больно — и удивительным казалось, как это он не переломился, в мрак не обратился — да разве же может что-то настолько надрывное, чуждое жизни оставаться в этом мире? Он был мертв, но от него веяло жутью, иссушенный лик еще сильнее обтянулся кожей, мертвенно посинел, от всего тела веяло холодом гробницы. Но вот раздался сухой и затяжной, беспрерывный треск, и в воздухе вокруг него словно крылья тьмы расправились. Недавно здесь все сияло, и даже радовали глаз гармонией, теперь все, словно жалами, пронзалось мраком. Тяжело завыл леденящий северный ветер…
Робин закрыл око, и зашептал — постепенно переходя в крик, чтобы только перекричать этот, все нарастающий вой мертвого ветра:
— Ах, судьбы, судьбы одиноких,Печальней судеб не найти,Среди полей — полей широких,Им вместе с ветром стон нести
Завоет буря, гром небесный,Или спокойная заря,Иль радуги восход небесный,Иль птичий хор, средь крон царя….
Им, этим судьбам одиноким,Все то одно — все слезы, боль,Все вздохам тяжким и глубоким,Такая, право, роком роль…
Ах, судьбы, судьбы одиноких,И я один — один из них, и вновь…И вновь среди полей далекихМолю тебя — звезда, любовь!
Такими то строками пытался Робин вырваться из подступающего хаоса, и, конечно, его усилия можно назвать и героическими и нечеловеческими — однако, все они были тщетны. Тьма продолжала разливаться возле мертвого тела, оно все синело, а потом стало рассыпаться острыми, режущими гранями. Окружающие травы и цветы сжимались, темнели… Когда лик Вэллиата вдавился сам в себя и открылся кажущийся бездонным провал во тьму, тогда подошли к ним жены энтов, они подошли разом со всех сторон, и было их несколько десятков — самых могучих в волшебстве, самых мудрых. Волнами — сладкими, завораживающими, но, казалось, до самого неба вздымающимися — волнами шелеста изгоняли они ту язву, которая открылась в их царствии вместе со смертью Вэллиата. Да — великая сила была в том заклятии, из бессчетных вылетающая, и никто, даже эльфы, даже их мужья энты — не могли повторить этого ничтожнейшего шелеста. Когда не стало жен энтов, небеса Среднеземья больше не слышали отголосков этого пения — и только в последний день, когда не станет мира, и хоры всех братьев и сестер света вступят в противоборство с дисгармонией тьмы — только лишь тогда суждено будет им зазвучать вновь… Победа всего светлого, иначе — любви, предрешена несомненна — я уже не раз говорил, что всякое зло — это накипь, и она слетит, и все души (даже и самые темные), обретут ту любовь, то счастье, которыми они владели изначально…
Ну, а когда жены энтов просто подошли, и не только остановили язву, но и излечили тот вред, который она успела нанести. Те травы и цветы, которые пожухли, вновь воспряли, вновь засияли. Что же касается тела Вэллиата, то оно обрело последнее, и самое из своих превращений — тело Вэллиата обратилось в прекраснейший цветник, весь наполненный внутренним сиянием. Да что говорить — такой цветник только в этих садах и можно было увидеть — по форме он напоминал человека, или даже скорее… такого человека, каким он мог бы стать, если бы этот мир не был искажен, или же — каким он станет через многие-многие века — это был человек из нежного света сотканный, человек созданный для любви и прекраснейших свершений… Глядя на него, забывалась боль и неопровержимым казалось, что забвения нет, что сейчас Вэллиат в лучшем месте, и сияет в свете Вероники… Это было прекрасно — в этом состоянии хотелось остаться….
А жены энтов уже подошли к ним вплотную, и ничего не стало видно за их плавно сплетенными ветвями и кронами. Все там плавно перекатывалось, все наплывало на них волнами нежнейшего, успокаивающего шелеста. Тогда успокоение получили все, и даже Альфонсо… Альфонсо — он страдал больше всех. Хэму сложнее всего было внушить это спокойствие, но, все-таки, удалось — все-таки, как и все остальные, он замер, прислушиваясь к шелесту листьев. В шелесте проступали образы, и, если бы их можно было облачить в слова, то вышло бы примерно следующее:
— Нет, и не будет никогда ни громких бурь, ни темноты,Лишь сладкие в веках мечты, и лишь мгновенья тишины…Нахлынет шелест древних трав — безбрежные виденья,И ветер сладко улетит с твоим чуть слышным пеньем.
Не слышно больше ничего — лишь облаков сиянье,Не видно больше ничего — лишь дальних звезд шептание.И нету больше ничего за жизнии пределом,Лишь рост ветвями ввысь, в окно ща сладостным уделом.
Ах, нету, нету ничего — лишь тишина да травы,Стоят под звездами в ночи священные дубравы.
И вот уже каждому из братьев казалось, что он действительно дерево стоящее в беспредельной тиши, что над кроною его сияют звезды, и… ничего кроме этой тишины. Если бы кто-нибудь взглянул на них в это время со стороны, так увидел бы, что и внешне они преобразились — теперь и волосы и кожа их слегка позеленели — это был тот темно-зеленый оттенок, который можно видеть на уже старой, готовой к увяданию листве, также — казалось, будто бы они несколько выросли и руки их и ноги, а особенно пальцы, удлинились, стали напоминать ветви — на самом то деле причиной такого внешнего превращения было не пение энтских жен, но то питье, которое изведали они еще прежде. Как бы то ни было — энтские жены хоть и испытывали боль и раскаяние, что не успели вмешаться раньше, теперь, все-таки, успокоились, и решили, что то некуда не станут отходить от своих больных…
То спокойствие, которое заняло было Альфонсо — было недолгим — новый порыв пронзительной боли вымел его в одно мгновенье — так то легко, словно и вовсе ничего не было — и вновь пришла боль, вновь надрыв. И вот теперь тот зеленоватый цвет, который ненадолго захватил его тело, заменился темным цветом. Он сделал несколько шагов, и ноги его при этом сильно дрожали, да и все тело сводила судорога — по его лицу, по плечам проходили ветви жен энтов, и все то они что-то шептали, напевали — но все — теперь он погружался в свою — все глубже и глубже погружался, и их чары уже были не властны над ним. Он вновь уходил во мрак. Отчаянье незримым огненным обручем давило его голову, да и вообще — всю его сущность — не было ничего за пределами того отчаянья от которого он скрежетал зубами… Вновь и вновь с пронзительной ясность — будто это все свершалось и свершалось, видел он как сворачивает шею Вэллиату, и все не мог поверить, что — это уже свершилось, что все это уже никак не справить. Он пытался было себя утешить: «Да ты еще доброе дело свершил — от мрака его избавил» — но тут же он понимал, что все это самообман, что никакого доброго дела он не свершал, что только ярость им тогда руководила, и что это убийство тоже изначально было предначертано роком, и что убийство — оно и остается убийством, что уже никуда ему от этого нового кошмара не деться…
Жены энтов не держали его — ведь не могли же, право, они его насильно удерживать — и вскоре он уже вырвался на берег чистейшего родникового потока, упал в его леденистую плоть головою, и пролежал так, без движения, довольно долгое время — со стороны казалось, что это какой-то жадно изогнутый корень погрузился в ручей…
