Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
— Вот ты то — ты то должен что-то придумать!!!.. Нет — прости, прости — что ж я от тебя требую то, когда ты такой же как и мы, когда и у тебя вон это кольцо…
Тут он несколькими сильными рывками попытался сорваться кольцо с пальца Робина, ну а потом — и со своего пальца. Причем, рвал он с такой силищей, что обычный палец должен был бы сорваться. Однако, его палец обладал теперь той особенностью, что он стал полностью серого цвета, и, в противоположность всему, ненадолго излеченного тела, исходил волнами холода — он стал тверже гранита, и чувствовалось, что рубить его бесполезно, что ледяная кость его составляющая уходит в глубины его тела.
— Ну, что же ты молчишь?!.. Что же ты слезы льешь и молчишь?!!.. Я же помню, как говорил ты это слово «люблю» — ну, вот и сейчас скажи, и с той же прежней мощью!.. Быть может, оставит он нас — ну же — скажи это «люблю»! — Ну что же ты?!!!.. Скажи хоть что-нибудь! Хоть как-нибудь нам помоги!..
Робин схватил его за голову, упал перед ним на колени, и, обнимая, прижимая лбом к своей груди, выкрикнул:
— Опять разлука — вновь один я,Никто вновь светом не прольет,Ах, знаю — скоро стану пылью,Ах, скоро смертный час пробьет!
И как же долго ожиданье,Как трудно встречу обрести,Не наяву, а лишь мечтанье, —Мечтанье в сердце расцвести!
О встречи явной не мечтая,Средь снега, буря и тоски,Хотел бы, образ создавая,Иначе ж все съедят пески…
Пески времен — опять разлуки,И вновь я отвержен, вновь тоска,Вновь сердце мне сжимает мукой,И вновь один… один пока…
— Нет, нет!!! Все не то! Не то!!! — с надрывом выкрикивал Вэллиат. — Это ты все по своей Веронике тоскуешь — это ты ее на помощь зовешь… Ну да — помню, помню, конечно, как она в светлое облако обратилась да и в небеса взмыла, но она уже не вернется — нет ее в этом мире — она в счастье, в блаженстве, и не может она твоей мольбы слышать, потому что в то блаженстве нет места этаким то мольбам!.. Потому что, если бы такая боль дотуда доходила, так это бы уже преисподняя была — ад!!! А она то в небесах!.. Что ж ты ей молишься?! Что ж ты ей без всякого смысла слезы льешь?!!! Нет — это не выход!!!! Мы же во мрак уйдем!!!.. Нет, нет — я не хочу вновь того безумия, потому что чувствую, что не выдержу… Может, кто-то и выдержит, а я нет — я же темную бездну пред собою вижу — вот сейчас распахнет, поглотит меня!..
Долго еще надрывался Вэллиат, но ни Робин, ни кто-либо не смел его прервать, потому что каждый чувствовал примерно тоже самое, и каждый с величайшим трудом сдерживался, чтобы не завопить таким же исступленным голосом. Над ними всеми темным, мрачным утесом возвышался Альфонсо, и вот он тоже передернулся — вот бросился к вопящему Вэллиату, подхватил его своими могучими руками, и, совершенно не чувствуя его иссушенного тела, поднял его — вжал в одно из деревьев, и, вдавливая до треска костей в ствол, зарычал:
— Что ты вопишь та?! ведь он же раньше времени эти надрывы услышит! Надо успокоиться! Это я и себе говорю! Успокойся, успокойся Альфонсо — ты уж постарайся — ты должен успокоиться….
Однако, самому ему успокоиться никак не удавалось — напротив — он сам чувствовал прилив ужаса перед надвигающейся бездной, вот выпустил Вэллиата, и вжался в ствол, обхватил его с такой силищей, что ствол задрожал, а из под ногтей его заструилась кровь. Он рычал слабым, но таким пронзительным, надрывным голосом:
— Нэдия… Нэдия… Это же все — рабом я уже стал!!! Рабом!!! П-о-м-о-г-и!!!
Когда Альфонсо так завопил, то эхо от его вопля разлетелось на много верст окрест, и тень пробежала по этим прекраснейшим садам, и многие дерева вздрогнули, с лужаек взлетели облака бабочек, птицы радужными брызгами стали носиться в небесной глубине, как носились бы они и при приближении какой-либо беды — жены энтов хотели было идти — постараться помочь хоть чем — хоть словом бы каким-нибудь; но, к сожалению (а, скорее — это тоже просто было предопределенно) — они решили еще немного подождать — стали совещаться, и в это то время и промелькнули стремительно роковые события.
Вэллиату нужна была хоть какая-то помощь — страшнее всего теперь было остаться в одиночестве — и он цеплялся за каждого в ком была жизнь. Он видел, что в Альфонсо наибольшая сила, что он как над всеми остальными возвышается — вот и не отставал он теперь от него — попросту вцепился за руку да и сжимал ее — да и молил. Здесь нет смысла приводить то, что он тогда выкрикивал — примерно тоже самое выкрикивал он и прежде — все те, почти бессвязные мольбы о том, что мрак ужасен, что нет ничего страшнее забытья, и именно это его и ждет, что он не может противится такой мощи, и прочее, и прочее… Однако, молил он с еще большим надрывом нежели прежде — даже и невозможным уже казалось, что нет ничего страшнее забытья, и именно это его и ждет, что он не может противится такой мощи, и прочее, и прочее… Однако, молил он с еще большим надрывом, нежели прежде — даже и не возможным уж казалось, что такой вот голос может издавать человек — при каждом болезненном вопле, глотка его, казалось, разрывалась… Но хорошо, если бы она действительно разрывалась, потому что и им, привыкшим ко всякому ужасу было это нестерпимо слушать, но нет же — взрывались все новые и новые слова, и каждое новое слово звучало с большим ужасом, нежели предыдущее. И вот, наконец, полное неизъяснимого ужаса, загрохотало:
— Я бы уж умереть рад!!! Да — все время смерти боялся, а теперь вот умереть рад!!! Только бы узнать, что смерть — это действительно дар… а, а — скажи, Альфонсо? Дар? Дар ли это?! — он перешел на судорожное бормотание, и при этом не переставал дергать возвышающегося над ним Альфонсо за руку. — Ведь, вот ежели умру сейчас, так и оставлю эту жуть, эту бездну, ведь, ежели есть у меня дух, так, стало быть, и не властен над ним этот… этот ворон? Да? Да, ведь?!! Он же не сможет мой дух поймать — ну, как же он поймает?! Дух то он невесомый, как воздух, даже легче, он совсем, совсем невидимый. Он всесильный, дух то! Его никакие преграды не остановят! Так ведь — это же я читал где-то, и отрицал… Ну и что ж, что отрицал?! Может, все так на самом деле и есть, а?! Может ли быть такое?! Нет — теперь я верую, потому что, ежели не так, то слишком уж все безысходно и больно, а я не могу это боли дальше то выдерживать. Да — я признаю, что все эти мудрецы писали, и теперь… теперь я добровольно готов с этой жизнью расстаться. Все равно, ничего, кроме боли в ней нету. Ну, и прекращу мученье, и бездны той избегну, шагну в небеса, где… где Вероника… АЛЬФОНСО!!! — вновь взвыл он страшным голосом. — Убей меня!!! Освободи!!!
Еще с самого начала, и, быть может, против своей воли, Альфонсо внимательно, с огромным напряжением, вслушивался в каждое его слово — да, он не надрывался больше с воплем: «Нэдия!» — он по прежнему, до треска впивался в древесную кору, по прежнему кровь струилась из под его надломанных ногтей — но он уже не шевелился, он полностью погрузился в чувствие Вэллиата. В Альфонсо стремительно нарастал мрак — как уже говорилось, с перстнем на пальце, всякое доброе чувство ежели и приходило, то приходило с пронзительной мукой, с долгою борьбою — напротив, стоило только дать хоть какую-то, хоть самую маленькую слабину, лишь только допустить в сердце даже самый малый отблеск злого чувства, так все — дороги назад уже не было. Ежели вспомнить, какой пылкой была натура Альфонсо, то ничего удивительного не было в том что он сразу же и полностью поглотился этим пронзительным, злобным чувством. И даже не было какой-либо логичной основы в том, что он чувствовал — от только твердо был уверен, что прав. И вот он перехватил за шею Вэллиата, вот приблизил к нему свой, искаженный злой, жуткий лик, прорычал:
— Умереть, значит, хочешь?! Ну, говори?!!
— А-а-а!!! — бешено завопил Вэллиат, из всех сил дернулся — тогда что-то хрустнуло в его шее — однако, он еще был жив, он еще страдал. — Нет, нет, нет! — зачастил несчастный. — Что это ты задумал, Альфонсо? Я и не знаю, что это такое из меня вырвалось, я вовсе не хочу… Умирать?!!.. Да это же жуть какая! Самое жуткое, что только может статься — это вот взять и умереть… Смерть- мрак. Да — я несчастен был — вся жизнь моя — мука, но лучше любые муки, чем небытие. Альфонсо, Альфонсо — что ж ты на меня так смотришь — у тебя же глаза как угли прожигающие! Ты же и на человека сейчас не похож, Альфонсо… Нет, нет, нет — не могу я на тебя глядеть!.. Это ж задуть… Шея болит — так сильно болит — ломит — такая хрупкая шея — такая хрупкая жизнь. Брат, брат мой милый, пожалуйста отпусти шею — такая хрупкая жизнь то. Жизнь — как чаша из хрусталя тончайшего — не дави, братец ты мой…
Постепенно, из надрывного его голос стал стонущим, молящим, жалобным, а когда он произнес этот «братец», то что-то даже затронуло сердце Альфонсо, и, кто знает — быть может, он и отпустил бы его, и прошел бы, и забылся в числе иных этот яростный приступ, но тут Вэллиат перехватил его у запястья, и попытался оттянуть руки Альфонсо от своей уже истерзанной шеи. Конечно, такая попытка была обречена, и Альфонсо, когда ему попытались сопротивляться, только сильный приступ ярости испытал. И тогда он из всех сил сжал свои руки — шея несчастного затрещала и переломилась. В одно мгновенье, его очи полыхнули с такой силой, с какой никогда до этого не полыхали — казалось, в одно мгновенье, уже перед неизбежным забвеньем, он всеми силами души своей пытался высказать то, что должен был бы до своей старости. Ведь он никогда и не любил, никогда не сочинял стихов, что, однако, не значит, что он был обделен этими дарами — просто не доводилось, просто болью и страхом это было сжато. Зато теперь вот он почувствовал, что — это могло бы быть; ему даже показалось, что возлюбленную свою увидел. Что было с его духом дальше — о том уж не мне судить, земной его путь был окончен. Очи вспыхнули так, что Альфонсо вскрикнул с жалостью, и с неожиданно нахлынувшим отвращеньем к самому себе, выпустил Вэллиата. А у того очи уже потухли, стали чем-то невыразительным, бледным, холодным. Он рухнул с таким зловещим, сухим потрескиванием, с которым падает разве что давно истлевший скелет. Он повалился и все его конечности вывернулись под такими неестественными, изломанными углами, что даже и смотреть то на него было больно — и удивительным казалось, как это он не переломился, в мрак не обратился — да разве же может что-то настолько надрывное, чуждое жизни оставаться в этом мире? Он был мертв, но от него веяло жутью, иссушенный лик еще сильнее обтянулся кожей, мертвенно посинел, от всего тела веяло холодом гробницы. Но вот раздался сухой и затяжной, беспрерывный треск, и в воздухе вокруг него словно крылья тьмы расправились. Недавно здесь все сияло, и даже радовали глаз гармонией, теперь все, словно жалами, пронзалось мраком. Тяжело завыл леденящий северный ветер…
