Дмитрий Щербинин - Буря
И тогда маленькая лебедушка оставила меня; я же остался в этом сильном свете один. А знаете, с чем можно этот свет сравнить? Вот, когда молодой влюбленный, страстно любит девушку — всеми силами души своей; да с такой то силой, что в глазах его темнеет: быть может, и от неразделенной любви, но, когда вся душа пылает, когда такой восторг. Но тогда это только в самом влюбленном, а вот представьте, что все — каждая крупица воздуха пропитана подобным сильным чувством; представьте, что вдыхаете это в себя, и это разрывает вас — восторгом, светлым чувством разрывает, и в этом совсем нет боли; и вы вдыхаете это в себя; вы сливаетесь с этой любовью, с этой гармонией неземною…
И вот я остался в этом один, но лишь на мгновенье — на бесконечно сладкое мгновенье. Ну, а в следующий миг, навстречу мне из этого света шагнула ОНА. Я сразу же узнал ЕЕ: ту, которую по подлому малодушию своему приговорил когда-то к мукам, и к сожжению на костре; которая потом, в стае белокрылых лебедей, взмыла в небо. И, если бы тогда принесла она мне смерть, так я бы с радостью принял от нее. Но она протянула ко мне руки, и, словно мать, младенца-ребенка своего обняла меня, и спросила:
— Хочешь ли ты остаться здесь навсегда?
— Остаться навсегда? Остаться — значит, умереть, никогда не чувствовать прежней боли, и всегда испытывать это блаженство? Расти в этом свете, любить всегда — да, да — конечно же я хотел бы я этого!
И она прошептала мне, и в глазах ее блистали слезы:
— Конечно, ты в праве остаться здесь; ведь, за этим я тебя и позвала — ведь, я чувствовала, как болела, как страдала душа твоя. Вот только одну песню выслушай:
— В бесконечном небе серебристомПлыл неспешно птичий караван:Впереди — в сиянии огнистом,Расправлял вожак свой гордый стан.
Рядом с ним — подруга молодая,Позади — друзья, и братии его,Впереди — Луна-мечта святая,А над ним — свет космоса всего.
Налетала тут метель и злая вьюга;Закружила — бьет стальным бичом;Не видать уж ни Луны, ни друга,А вожак все борется крылом.
Улеглось минутное ненастье,Все по прежнему, а впереди — Луна;Среди звезд клянет вожак свое несчастье,Ибо рядом лишь подруга верная видна:
„Унесло к земле, сломало крылья,Там, среди полей, они лежат;И метет на них там снежной пылью,Там и друг мой, там и милый брат.
И туда свое крыло направлю,Ибо не в блаженстве мой приют,Ибо верность я превыше жизни ставлю.Я вожак — пусть братья, кровь мою горячую попьют!“
„Что же ты?“ — взмолилась тут его подруга, —„Будем счастливы, мы живы, мы в огне“Но они уж поняли друг друга,Устремились в хлад, с судьбой наедине.
И тогда слезы выступили на очах моих — вспомнил я про вас, и, весь любовью пылая, так ей отвечал:
— Да, спасибо вам. Как же я могу в этом блаженстве оставаться, когда так не спокойно на совести моей?.. Я должен устремиться туда вниз, на „заснеженные поля“, судьбе навстречу. Я не могу бежать от них, нет, нет! И я должен возвращаться, как можно скорее!
И вот, вымолвивши эти слова, и рванулся из этого света — пролетел среди прекрасных садов, и дворцов, и, когда вырвался из распахнутых ворот — туда, в темноту, светом звезд наполненную — тогда страшный крик вырвался из уст моих, ибо почувствовал я тогда, что никогда уж не вернусь в этот город…»
* * *Тут Сикус оборвался — ухватился за плечо Эллиора, ибо, иначе, и на ногах бы не удержался; он тяжело, отрывисто дышал, из груди его начал подниматься страшный, глухой кашель; однако — он смог этот кашель сдержать, и, сдавленным, мучительным голосом прохрипел:
— А теперь то и расскажу вам почему подлец я! Сейчас узнаете! А сколько минут то прошло.
— Да минут десять прошло. — отвечала Вероника, с тревогой, и участливо вглядываясь в его, страдальческий лик. — Вам бы пойти сейчас прилечь.
— А, ну, вот значит и вышло время!
Тут Сикус весь скривился, весь передернулся от невыносимого страдания; и отступил, покачиваясь, едва не падая, к золотистой стене — и, упершись в нее спиною, так и стоял на этом золотящемся фоне — из носа его текла кровь, он весь дрожал, и, когда Эллиор сделал к нему шаг, вытянул пред собою дрожащую руку, и завопил — в голосе его причудливо перемешалось и сильное чувство любви, и жгучая ненависть:
— Нет, нет! Не подходи! Ты слишком хороший, чтобы подходить к такой мрази, как я! Ты, ведь, через минутку, проклянешь меня, и убьешь, вместо этих жалостливых слов! А наврал я все это — только сейчас придумал! Не было никакого града небесного, не было и девочки… нет — девочка была, только не в лебедя она обратилась, в мясо кровоточащее! Не было — не было града, и звезды предо мной ни на мгновенье не открывались. А почему ж не открывались, почему ж не вышла та дева, которую я придумал? Что — наверное слишком мерзостен я, для того града святого; да, да?! Наверное, они наблюдали — в спокойствии наблюдали — видели, как мучаюсь я, как подлые дела творю! Ну, что ж они, святые, в том граде небесные выросшие, такие брезгливые, что ж не понимают они, что, ежели бы взяли меня, если б в этом свете приютили, так и излечился я! Ну а теперь, казните меня, Хорошие — я ж у орков был! Я ж им все, про вас выложил! Я ж трус и предатель — и сюда их привел! А, что думаете — он здесь, сейчас убьет меня, я будет мрак, и вечная мука; ну и пусть, ну и пусть!.. Я то, эту историю придумывал, я и стих в этом пламени придумал, а сам, в то же время, понимал, что гублю вас Хороших, которые так любят меня. Видите — какая я мразь, я и Ячука предал, и его, и Фалко, и братьев уже схватили — должно быть пытают, казнят потом! Ну, видите, видите, какой я подлец?! Но что ж они меня в град то небесный не взяли, что ж с орками то встреча мне суждена была?! — и тут он повалился, и лежал без движенья — единственно, что пальцы его впивались все глубже и глубже в землю.
Когда Сикус упомянул про то, что предал и Ячука, и братьев, Вероника вскрикнула, смертно побледнела, и с пылающими очами стала оглядываться, будто бы ожидая, что вот сейчас кто-то скажет, что немедленно надо прорываться в орочье царство, и освобождать возлюбленного ее, которому грозила такая страшная участь.
— Уходим, немедленно, по потайному туннелю. — молвил Эллиор. — Вероника, ты поддержишь этого несчастного?
— Нет!!! — пронзительно завопил Сикус, потом, захлебывающимся, истеричным шепотом добавил. — Убейте меня! Нет сил больше…
Тут Эллиор схватил его за плечи и сильным рывком поставил на ноги. Сикус, продолжая дрожать, повторял частой-частой, болезненной дробью:
— Убейте же, убейте же меня! Не могу я… Больно то как.
Эллиор ничего не отвечал, но передал Сикуса, который стал совсем беспомощным и мог только молить, Веронике; а та осторожно подхватила его, так как по прежнему жалела его, так как не могла поверить, что этот человек виноват в таком страшном предательстве.
Эллиор говорил:
— Ну, все. Я побежал, позову Мьера. Скорее же — скорее.
Но было уже поздно — из верхней залы раздался стремительный топот бегущих; орочья ругань, но — надо всем взмыл оглушительный волчий вой. От этого воя вздрогнули стены. В это же мгновенье взмыл замогильный голос — он, точно кости ломал, читал какое-то заклятье, и вот солнечный свет в стенах стал меркнуть; но все стало наливаться ярким багрянцем, будто в стенах бушевала пылающая кровь. И вот, в этом зловещем, кровавом освещении в залу ворвались два волка — те самые волки, в каждом из которых было по два метра в высоту. Они ворвались стремительными, яростными вихрями, и, не на мгновенье не останавливаясь, прямо от входа, совершили могучие прыжки. Один из них бросился на Эллиора, другой — на Хэма. Эльф сильным движеньем оттолкнул от себя девушку — во второй руке уже блеснул кинжал, он каким-то неуловимым, молниеносным движеньем пригнулся, и на лету распорол брюхо этой летящей на него громаде — волчище перевернулся в воздухе, покатился по пшеничному полю, стал там судорожно, с пронзительным, раздирающим воздух завываньем биться. При багряном освещенье, казалось, что пшеница чернела от заливающей ее крови… Эллиор метнулся ко второму волку…
Конечно, Хэм не был таким стремительным и ловким, как эльф, однако, и ему приходилось иногда уходить в дальние леса на охоту; и он, быть может, смог бы увернуться, если бы был готов к этому нападению, если бы не чувствовал еще некоторую слабость, от потерянной крови; у него и оружия никакого не было.
Все произошло в какое-то мгновенье — вот он увидел, как метнулись от входа две тени, вот уже видит, как летит на него страшная морда, с распахнутой пастью — он, все-таки, успел немного отдернуться, иначе волк попросту откусил бы его голову. Однако, чудовище это схватило его своими лапами — и Хэм опешил от ее силы: никогда еще и ничто, не перехватывало его с такой мощью: сразу же затрещали его ребра, а лапы все сжимались, когти врезались в его плоть все глубже и глубже — и он понял, что сейчас вот дойдут до каких-то значимых внутренних органов, легкие разорвут. Он закружился «в обнимку», с этой могучий массой по земле; как т смог упереться локтями в нижнюю часть челюсти и теперь вот все силы свои выкладывал на то, чтобы удержать эту рвущуюся к нему пасть.
