Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
Та ночь началась ничем не отлично от множества иных ночей, которые спускались над Мордором — пала совершенно беспросветная темень, и духи взвыли в своих потаенных, глубинных щелях, как выли они и много раз до этого — продолжалось это неведомо сколько времени (по крайней мере достаточно, чтобы свести кого-то более слабого с ума); а потом, в черноте этой, прорезались отсветы молний. Их становилось все больше и больше — теперь уже ни на мгновенье не затухала зловещая бордовая зарница; однако, из-за расстояния, еще не было слышно ни грохота, ни каких-либо иных звуков. Да — наступила тишина — духи замерли, а потом раздалось одновременно и яростное и торжественное, негромкое завыванье, и вот, в этом бордовом сиянии уже можно было различить как из трещин вырывались полупрозрачные, призрачные длани, как, затем, медленно, но все дальше, вытягивались они, как выбирались какие-то студенистые, постоянно распадающиеся, но тут же собирающиеся вновь, одним видом своим жуть вызывающие тела. Еще что-то лихорадочно носилось в воздухе, билось, извивалось…
Теперь облачная вуаль к северу от этих мест стала подниматься, образуя исполинский купол — сияние бордовое, и белесое, раскаленное, хлынуло еще с большей силой, и видно стало такую даль, какую никогда прежде там было не увидеть. Да — это ворон, отверженный, умчавшийся от садов энтских жен, разросшийся в черную, клубящуюся громаду, подлетел к этим землям. Духи видели возвращение своего господина, причем в полной мощи, каким был он в древнейшие дни, когда еще мог потягаться силой с сильнейшими из Валар. И, действительно, зрелище открывалось поражающее своим грозным величием: на многие, многие версты вверх вздымались бастионы мрака — казалось, эта надвигающаяся стена может поглотить не только Мордор, но и весь мир — вот прорезалась ослепительная, исполинская зарница — казалось, вся эта громада сейчас разорвется раскаленными кровавыми потоками, которые затопят все. Наконец то настиг и рев и грохот: он надвинулся плотной волной, которая оглушила бы и людей и эльфов, но этот отчаянный, все пространство от небес и до земли заполняющий вопль, только большую уверенность придал всем выбравшимся из расщелин духам, и можно было видеть как они, впервые за многие века, с муками, с надрывами, выкладывая в это все силы, поднимались в воздух, извивались там в бордовом свечении, а затем, как могли быстро, устремлялись навстречу клокочущим тучевым массам. И ближние и дальние — сколь же их, право, было много — да весь воздух был ими переполнен! Они летели, визжали, сталкивались, в беспрерывной ярости начинали друг друга разрывать, пожирать — и при этом все летели навстречу клокочущему исполину, к своему вернувшемуся хозяину. Они подлетали вплотную к его клокочущей плоти, впивались в нее, уходили в ее глубины, а оттуда уж вырывались пронзительные вопли, стоны, завыванья…
В это же время, в садах жен энтов, рыдал Робин — до этого он бежал вослед за улетевшим вороном, теперь понимая, что за ним уже не угнаться, просто медленно шел. Он видел, как там, далеко-далеко на юго-востоке рокочет, перекатывается бордовыми отсветами гора тьмы; он понимал, что там происходит, вновь и вновь осознавал то что предначертано и ему, и тем, кто шел вслед за ним. И он шептал:
— Почему так? Почему эта боль?.. Зачем-зачем она, когда мы все понимаем, что мир может быть лучше…
Но он, конечно, не получал ответа на эти вопросы, а только делал один за другим шаги. Он вновь начинал говорить слова о любви, вновь начинал призывать Веронику, однако, и слова эти и призывы звучали уже не столь искренне, как прежде. Вот он, продолжая рыдать, почти остановился, вот стал падать на колени, но тут поднял голову, увидел звезду, которая своим святым светом заполняла весь небесный свод, и тут же заскрежетал зубами; с огромным, надрывным усилием смог опять-таки приподняться, сделать несколько шагов, а потом бросился вперед — вот опять стал падать от усталости, но успел схватится за какой-то ствол, и некоторое время простоял, обнимая его, и все глядя на звезду. Подошли братья, а с ними была и Аргония, и два хоббита, и Барахир. Все они смотрели туда, на юго-восток, видели, перекатывающиеся через весь горизонт, зловещие зарницы — и кто-то рыдал, у кого-то просто слезы в глазах стояли, полнились тем кровавым сиянием — они чувствовали, что там свершается еще одна глава их мрачной истории. Сменялись в них стремительно чувствия — то была полная безысходность, смирение с предстоящим; то, напротив — они чувствовали, что, ежели только захотят, то смогут все изменить.
А за несколько сот верст от них, в Мордоре, разыгрался катаклизм, невиданный с древнейших битв Валар с Мелькором. Черная громада стала стремительно расползаться в стороны, и одновременно из нее били сотни, а, может, тысячи молний — она, растянувшись на десятки верст, заполоняла все это пространство бессчетными вихрями, которые выдирали каменные глыбы, крошили их; лихорадочно мечущимися, сталкивающимися один с другим порывами ураганного ветра; наконец, из прорезающих эту массу воронок-водоворотов вырывались поглощенные раннее, а теперь блещущие разным мертвенным пламенем духи — теперь они уже не были такими безвольными, как прежде; теперь они двигались стремительно, сами закручивались в огненные вихри, рокотали. Ну а ворон… ворон, конечно, испытывал муку непереносимую — только со стороны могло показаться, что — это неукротимая стихия, незнающая никаких сомнений, существующая для того только, чтобы разрушать. На самом деле, внутри он конечно чувствовал страшное одиночество, отверженность — он и теперь жаждал любви, но почему то уверен был, что ему уже нет возвращения назад…
Итак, клокочущий купол облачной тьмы продолжал подниматься, вытягиваться в небесную высь, и по мере того, как в бордовом сиянии открывался все больший простор, стал виден и черный исполинский контур, который тем отличался от своего небесного собрата, что не двигался. Это был Орудруин — огненная гора, как ее называют сейчас, а в те времена — Мордул — гора тьмы, так как долгие века простояла она без всякого движения, ледяная, такая же черная, как Мордорская ночь. Однако, в ту ночь, при приближении ворона, гора впервые за многие века была разбужена. Вот по поверхности ее пробежала судорожная дрожь, вот прорезались довольно широкие, изломанные трещины, из которых повалили густые клубы ядовитых паров — где-то в глубинах этой мрачной громады, уродливые, изодранные склоны которой вытягивались на несколько верст, постоянно возрастало такое урчание, такой яростный, и торжественный рев, что, казалось, что — это тот великан, который и прежде ворочался под Мордором, решил теперь вырваться именно в этом месте. Вот древнее жерло сильно передернулось — его едва не разорвал глубинный взрыв — вот вся долина сильно передернулась, и тут же из жерла этого жадно хлынули стремительные, ослепительно белые реки лавы. Новые и новые глубинные разрывы сотрясали и Орудруин (а именно так я и буду теперь называть эту гору), и весь мрачный, вопящий, похожий на бредовое, болезненное видение Мордор.
И та вопящая в небесах, брызгающая потоками молний гора, которая растянулась над всем Мордором, теперь собиралась к Ородруину. Там, в верхней части этой горы, находилась одна, довольно просторная пещера, с древнейших времен хранящая какую-то мрачную тайну, видевшаяся под своими сводами некую жуткую сцену, уже ушедшею из памяти живущих — об этой пещере говорилось где-то в эльфийских хрониках, но только мельком — ибо и самые отважные путешественники не заходили в нее — поговаривали, что и самый сильный духом лишится за ее порогом разума. И вот в эту то пещеру и воровался в ту жуткую ночь ворон. Бордовый, раскаленный мрак клокотал за входом, слышались жуткие, заунывные вопли, сильная судорога сводила стены, однако они, отливающие беспросветным черным цветом, совсем не трескались. За небольшим и довольно узким коридором раскрывалась природная зала, прорезанная несколькими черными колоннами, стены покрывали уродливые, бесформенные наросты, в центре же залы зиял провал, из глубин которого и в прежние черные глубины вырывался далекий-далекий свет пылающей крови — теперь из этой бездны вырывались, терзали купол плотные бураны — однако — это был не свет живого пламени, это было жуткое мертвенное сияние, от которого мерк разум, и не оставалось никаких мыслей, никаких порывов, кроме ужаса, и желания служить этой непостижимой мощи.
Да — ворон был уже прежней черной птицей, с двумя выпученными, непроницаемыми, уводящими в бездну очами. Вот грудь его вздулась, разорвалась, и оттуда вырвался государь Келебрембер, который все эти дни был с ним, и не ведал ни мгновенья покоя, все страдал — в общем, в самых мрачных мыслях ворона вихрился — и теперь страдалец этот, судьба которого не может, конечно, не вызывать содрогания, выглядел столь же жутко, как выглядел он и сразу после гибели Эрегиона. Искаженные от чудовищного внутреннего давления черты передергивались, по всему его телу стекала кровь — несколько раз он силился подняться, и все беззвучно, но вот издал пронзительный, запредельный стон, вдруг заорал, так как орет только прошедший через запредельную жуть дух — казалось, что, вместе с воплем, вырывается из него еще и мрак. Несколько раз он силился подняться, несколько раз падал на пол, наконец, вцепился в лапу ворона, который недвижимый, словно бы в задумчивости, возвышался над ним.
