Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
И тогда, в этом стремительном, отчаянном кружении, прорезанным слабыми радугами, да еще редкими вспышками, поднимающихся из их истерзанных душ — что-то переломилась; и тучи в одном месте стали расходится — они расходились тяжко, они боролись, они жаждали вновь захлестнуть то место, на котором только что были, но нет, нет — не было у них уже на это сил. Пусть в каждой из этих душ клокотал мрак, пусть это были болезненные, исступленные, во мраке пребывающие души, но каждая из них, несмотря ни на что все-таки рвалась к свету. В каждое мгновенье, они помнили о чувстве любви. Да — они совершали всякие мерзости, но ведь ни на мгновенье не было им покоя, ведь они мучались от этого как в адском пламени, и все равно стремились. И теперь, когда даже Робин отчаялся — теперь уже ворон боролся — и они, в аду пребывающие, увидев это, устыдились своей слабости, они, истекающие кровью, подняли к нему руки. Вот Рэнис, выросший в исполинскую, клокочущую яростью гору — стремительно разорвался, и на несколько мгновений не стало ничего, кроме огненных вихрей.
Но вот вихри рассеялись, и оказалось, что они стоят на спокойным плато. Никаких следов недавно ушедшей страшной бури не было — да и казалось, что эта буря только привиделась им. Хотя — боль то они испытывали; и, чтобы избавиться от этого страшного духовного мучения, смотрели на звезду, подобной которой никогда вы не увидите на нашем небе. Все бесконечное небо казалось незначимым против этой звезды — не было видно иных звезд… Что же может сравниться с этим чувствием? Она, единственная, исцеляла их души, и после той страшной бури которую они пережили — это было сродни тому, что они в несколько мгновений пронзили небеса, взмыли в самые высшие сферы…
…Так, окутанные этим даже не серебристым, а каким-то неведомым светом, простояли они неведомо сколько времени. И постепенно этот святой свет изгонял ту, казалось бы непреодолимую боль, которая так их души рвала…
Быть может, они в этом неземном счастье, простояли бы целые века, не замечая ни хода времени, ничего не замечая, и чувствуя одну только любовь — ведь только страдальцы, прошедшие через страшные муки могли испытывать и такое вот, для многих непостижимое, вырывающееся за пределы времени и пространства счастье. Однако, перед ними плавно закружил ворон, и в голосе его больше не было прежнего, надрывного — это был очень печальный голос:
— Простите меня. Я не могу оставаться дольше с вами. Мне тут больно все — я чувствую себя отверженным. Мое счастье ушло, а смотрят на ваше… Знали бы вы, какая эта мука!.. Наверное, я бы бросился со скалы, разбился — только бы этой боли не испытывать! Как же я люблю ЕЕ!.. Нет — это пустое, дрянное чувство!.. Но Л-ю-ю-б-л-ю-ю!!! Все равно — Люблю!!!! — взвыл он исполинским, призрачным волком, дернулся резко, тьмою забился, но тут же вновь успокоился, и в печали продолжил. — …Но броситься со скалы может человек, или эльф — их души только тела сдерживают; но гнет много больший — гнет, вырваться из которого не в моих силах, сдерживает меня здесь. Так чтобы не видеть этой вашей любви, уйду к черным скалам, забьюсь там в расщелины, которые отродясь не видели солнечного света.
— Нет! Нет!! Ты не должен!!! — прервали его хором разом несколько голосов.
Сейчас, ведь, они, такие близкие друг другу, и чувствовали почти одно и тоже, очень похожее — чувствовали, что спасение ворона, рядом с ними, что, если он сейчас улетит, то вскоре все это блаженство будет разрушено. Чувствовали то они это чувствовали, но изменить все равно ничего не могли. Тут и эльфы, и жены энтов, которые все это время были поблизости, впервые вмешались, и они, в свете этой звезды, забыли прежнюю вражду, и тоже просили ворона, чтобы он остался. Однако, ворон не оставался — он только взмахнул крыльями, да и полетел стремительно прочь…
Я уже как-то упоминал, что я прожил в местности рядом с этой башней всю свою жизнь. Здесь и юность моя пылала; здесь я встретил любимую свою, здесь ее и потерял. Ведь нам суждено было лишь несколько встреч, и только несколько слов из уст ее слышал. Одна из этих драгоценных встреч была у грани, с которой я недавно едва птицей не улетел. Тоже весной было. Подошел к ней — хотел всю душу высказать, да тут и понял, что нет таких слов, чтобы можно было это выговорить. Помню, как вспыхнул тогда весь, да и бросился — там же тропка была небольшая, почти отвесная, и не знаю, как не расшибся тогда.
И вот, как тогда я, чувствуя и ужас своего поступка, и еще то, что по иному нельзя поступить — что так предначертано роком, и не вырваться из этих пут — так же и ворон, почувствовав под светом этой, вызванной, во многом и им звезды, Любовь; истинное чувство, по которому уж так истосковался — почувствовав это, он из всех сил мчался прочь. Он, подобно темному вихрю, несся через ночь, и постепенно вокруг него сгущалась тьма. Он вопил от боли, и несколько раз порывался развернуться, броситься к этому счастью, но чувствовал, что он там лишний, и он хотел забыться, но только со все большей силой разгоралась в нем боль. Те, кто видели его со стороны, он представлялся черной туче, все разрастающейся, клубящейся, несущейся сквозь ночь с такой скоростью, с какой никакая туча не может нестись. За несколько минут, он отлетел на сотню с лишним верст к юго-востоку, и там уже представился в виде исполинской, на многие-многие версты вверх вздымающейся, ужасающей черной кручи. Увидев такое, простой путник задрожал бы от ужаса, кто то бы и на землю повалился; и невозможно было поверить, что эта вот ужасающая, извергающая снопы ослепительных, яростно ревущих молний, готовая поглотить весь мир мгла, и тот ворон, который за несколько минут до этого говорил таким печальным голосом, имеют между собой что-то общее; но, тем не менее — это было один и тот же дух…
* * *Мордор. В ходе предыдущего повествования я несколько раз уже упоминал эту землю, но только так, вскользь. И действительно, до той страстной ночи эта земля, мрачная и унылая, со времен древнейших битв Моргота с Валарами, оставалась и пустынной и бесприютной. Огромное каменистое плато, рассеченное частыми узкими и широкими, уходящие в неведомые бездны. Из этих бездн часто слышались леденящие кровь завывания — то выли древние духи зла, оставшиеся без своего господина, без властью над физическими телами, вечно голодные, страждущие, мечущиеся в беспрерывной ярости. Иногда эта страшная земля начинала содрогаться, и казалось, что это в глубинах ее просыпается и силится подняться, скинуть каменное покрывало некий великан… Но вот тряска проходила, и вновь завывал ветер, и вновь вторили ему злобные духи… Возможно, где-то была весна, где-то сияло лазурью небо, где-то влюблялись, где-то заливались счастливыми трелями соловьи, где-то сияли звезды. Здесь не было ни весны, ни лета — было что-то среднее между осенью и зимой, самая унылая, безжизненная пора. Все время небо было затянуто густой, низкой, темно-серой завесой; и эта завеса поднималось, должно быть, на многие версты — даже в самые солнечные дни лишь блеклое, почти бессильное подобие света находило силы, чтобы пробиться. И, хотя видно было довольно далеко — все было поддернуто мертвенной пеленою. Лишь немногие заходили в эту страну, и почти никто не возвращался, а кто возвращался — тот возвращался с седыми волосами, и, если еще мог, то дрожащим голосом рассказывал, что там забываешь ход времени, что кажется будто все мироздание такое страшное; ну а все светлые воспоминание, даже и воспоминания о любви — они там бессильны, они кажутся бесплодными, они тают с каждым часом, а те жуткие духи вопят и вопят в своих расщелинах, и рассудок меркнет, и хочется бросится к ним; и вопишь от ужаса, и от одиночества, но, все равно ничего не изменяется — остается таким же, каким было и за век, и за десять веков до этого унылого дня. А ночи… конечно же в этих ночах не видно совершенно ничего, кажется, что ты замурован в бесконечном мраке; а духи воют совсем рядом, возле самого лица, и что-то леденящее почти касается плоти; и не знаешь на поверхности ли ты — или же уже сбросился в одну из этих расщелин, и навсегда уже останешься с этими духами смерти… А потом, кажется через целую вечность, наступает блеклый, безрадостный рассвет… Но нет — ты засмеешься, ты заплачешь от радости, только потому что увидишь хоть что-то; ты обрадуешься даже ледяному ветру в котором сыплет какая-то морозящая вязь — это хоть что-то, это хоть какое-то, пусть уродливое, но, все-таки, подобие жизни — после небытия, в котором нет ни времени ни пространства — это великое счастье. И бывают там еще редкие-редкие мгновенья, иногда раз в году, а иногда и реже, когда каким-то чудом эта толстенная ледяная пелена разорвется, и вырвутся оттуда солнечные потоки, живыми колоннами встанут в окружении мрачных, уходящих в бесконечность полей. Для заблудившихся там, эти редкие лучики — как первая встреча с любимой, со второй своей половиной…
