Империя законности. Юридические перемены и культурное разнообразие в позднеимперской России - Штефан Кирмзе
Правильно организованный суд, в особенности суд гласный, для всех открытый, без преувеличения может быть назван бесплатным, всем доступным народным университетом, из которого люди всех состояний и положений выносят основные начала гражданских прав и обязанностей634.
Либеральные газеты описывали суды присяжных, в частности, как «живую школу правосудия, справедливости и законности для освобожденного народа»635. Ожидалось, что присяжные заседатели будут усваивать законы в ходе судебного процесса636. Совещательные комнаты присяжных считались учебными площадками для развития нравственного и правового сознания637. Такое сознание должно было способствовать воспитанию чувства долга и ответственности, которое, как было принято думать, в России было развито гораздо меньше, чем в других странах638. Более того, реформаторы утверждали, что судебный опыт покажет людям значение равенства перед законом639. В то же время наблюдение за судом поможет им усвоить нормы общественного поведения и морали640. Наконец, судебные процессы и судопроизводство должны были выполнять социально-политическую функцию: присутствие в зале суда и в особенности работа в качестве присяжных должны были стать цивилизаторским инструментом для крестьянства641. Благодаря их новой роли в качестве судебных заседателей, а также сопутствующему ей уважению, которое юристы и другие лица должны были оказывать присяжным в ходе судебного процесса, должно было завершиться превращением крестьян из подданных в граждан.
То, что результат этого образовательного и цивилизаторского эксперимента был неопределенным, признавали даже некоторые из его самых ярых сторонников. Например, Леонид Владимиров, получивший в 1873 году степень доктора юридических наук и в том же году назначенный профессором уголовного права в Харьковском университете, хотя и был убежденным адвокатом права и правовой практики как источника нравственного воспитания, в своей докторской диссертации «Суд присяжных» предупреждал, что суды могут стать «школой произвола», нравственной разнузданности и деспотизма, если институт присяжных будет действовать неправильно642. Как уже было сказано, система судов присяжных стала экспериментом с заведомо неизвестным результатом. Однако вопрос, был ли этот эксперимент успешным, не является главным для данного исследования. Меня больше интересует не нормативный подход, использованный во многих предыдущих исследованиях, а анализ смыслов и образов, воспроизводимых новыми судами, то, какое впечатление они производили на население и как в их работе учитывалось религиозное и культурное разнообразие империи.
Дебаты о педагогической миссии новых судов, конечно же, не ограничивались специализированными газетами и журналами, издававшимися в столичных городах империи. Они велись и в провинциях. Отмечая окончание февральской сессии суда присяжных в городе Казани в 1872 году, один из присяжных использовал прощальный завтрак, организованный для присяжных, чтобы произнести следующую речь:
Все мы и прежде, до введения нового правосудия, в известной степени были знакомы с преступлением и наказанием, мы читали о производстве дел <…> слыхали, что такого-то осуждали на каторгу — и больше ничего. <…> Наше знакомство с преступлением было крайне поверхностно, чему и удивляться нельзя, потому что все подробности уголовных дел остались для нас совершенно неизвестными. Мы даже ничего не слыхали о виновности или невиновности обвиненных и, может быть, и не рассуждали вовсе об этом; его осудили — стало быть он виновен. <…> В первый раз в своей жизни мы были поставлены в самое близкое, непосредственное отношение к преступлению. Мы не только присутствовали при судебном следствии, но и принимали участие в нем. <…> Мы сами, наконец, произносили окончательный приговор, вынося роковое «да, виновен» или «нет, невиновен». Я думаю, другое дело — слышать или читать о том, что такого-то сослали на каторгу, и другое дело сослать его самому, ибо как ни точны указания председателя суда, как ни внушителен его совет, руководствоваться лишь только одним голосом совести, тем не менее, нельзя забыть, что существенный смысл нашего приговора, в конце концов, приводил к тому: заслуживает ли обвиненный наказание или нет? По крайней мере, я лично не понимаю совершенно отвлеченного, как бы бессодержательного вердикта об одной только виновности или невиновности… Поставленные в такое непосредственное отношение к преступлению, мы не можем не заметить, что большинство обвиняемых принадлежат к среде необразованной, грубой, невежественной, и невольно возникает вопрос: нельзя ли чем-нибудь помочь? Под влиянием этого впечатления я предлагаю ознаменовать нашу сессию добрым делом643.
Эта речь примечательна по нескольким причинам. Во-первых, она показывает, что новые суды действительно воспринимались как новая форма знакомства населения с законом и правонарушениями. Во-вторых, она подтверждает аргумент, приведенный в предыдущей главе, что образованные присяжные часто обращали внимание на социальное происхождение обвиняемых и выносили вердикты, которые считали морально верными, что могло привести и к оправданию сознавшихся преступников. Другие судебные отчеты из Казани показывают, что адвокаты чрезмерно акцентировали внимание на социальных обстоятельствах жизни своих подзащитных — бедности, невежестве, злоупотреблении алкоголем, — чтобы доказать присяжным, что те «не виновны»644. На этом фоне высокий процент оправдательных приговоров в Казани, по крайней мере частично, отражал стремление элиты делать «добрые дела». Наконец, в речи подчеркивается, что новые суды имели воспитательное значение даже для образованных присяжных: представители всех сословий узнали, что ни осужденные преступники, ни сознавшиеся убийцы не обязательно «виновны». Только учет всех личных и социальных обстоятельств позволял присяжным определить степень вины человека.
Общественность должна была стать активным участником новых судов. Идея реформаторов заключалась в том, чтобы люди занимались юридическими вопросами, а не были лишь декоративным элементом зала суда. Как отмечал один из казанских обозревателей:
Суд, конечно, не есть изолированное от общества учреждение, но <…> тем нормальнее [он] действует и развивается, чем живее нравственная связь его с обществом. <…> [публика] допускается туда [на заседание суда] не для того, конечно, чтобы играть роль живой декорации. Поэтому мнения и суждения о нем публики, наконец, критический разбор его действий ею, составляющие звенья этой [нравственной] связи, далеко для него не безразличны645.
От присутствующих в зале суда ожидалось, что их опыт будет использован в общественно важных дискуссиях, что они будут способствовать их развитию, публикуя в газетах свое мнение или, по крайней мере, рассказывая своим родным и друзьям о своих переживаниях и впечатлениях. В то время как суд должен был опираться на общественную мораль, общество должно было учиться на опыте суда.
Предполагаемое и наблюдаемое педагогическое влияние судов продолжало быть предметом беспокойства в Поволжье. Когда в 1883 году Дьяченко был назначен помощником председателя Казанского окружного суда, его бывший наставник сенатор Ильяшенко затронул этот вопрос в
