Александр Лавров - Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации
«Мой близкий и любимый друг» – так аттестовал Сизова Андрей Белый Александру Блоку в одном из писем за сентябрь 1907 г.[1162] Аналогичная аттестация – в письме Белого к М. К. Морозовой (апрель 1910 г.): «Мой близкий друг Михаил Иванович Сизов ‹…›, прекрасно знающий науку и глубокий мистик».[1163] С этими оценками вполне согласуются отзывы других людей, общавшихся с Сизовым. «Очень серьезный и значительный человек», – охарактеризовал его Блок в письме к матери (28 сентября 1907 г.).[1164] В восприятии М. Н. Жемчужниковой, деятельной участницы Московского Антропософского общества, Сизов – не просто ее единомышленник и товарищ по этому объединению, но и подобие «прекрасного рыцаря Парсифаля», воплощающего всем своим обликом «высокую духовно-мистическую сущность»: «По образованию – естественник, а по склонности – знаток самой разнообразной оккультно-мистической литературы ‹…› Даром слова он не обладал, говорил медленно и как бы затрудненно. В его высказываниях мне часто многое оставалось непонятным. ‹…› Держался он очень просто и дружелюбно, но тем не менее на всем его облике лежала печать какой-то значительности, отнюдь не назойливой, но притягивающей внимание. Высокий, красивый, для женских сердец неотразимо обаятельный и сам к ним весьма и весьма чувствительный, он вместе с тем казался каким-то пришельцем издалека. Его легко можно было представить себе в торжественном одеянии жреца. Но и в самом обыкновенном пиджаке, входя в комнату, он вносил с собой атмосферу “инобытия”, в котором чувствовалось нечто очень важное и немного загадочное».[1165]
Андрей Белый обратил внимание на Сизова еще в 1903 г., когда тот попытался участвовать в дискуссии по докладу К. Д. Бальмонта в Московском Литературно-Художественном Кружке,[1166] но познакомился с ним, поступившим в том же 1903 г. по окончании московской 3-й гимназии на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета,[1167] лишь год спустя, когда сам вторично стал студентом Московского университета (на историко-филологическом факультете). В сентябре 1904 г. Белый выступал в христианском студенческом кружке с рефератом на тему «О целесообразности». «На реферате, – вспоминает Белый, – знакомлюсь со студентом М. И. Сизовым, который начинает часто у меня бывать на дому; отсюда – начало дружбы».[1168] «Все больше сближение с М. И. Сизовым», – констатирует он же в записях об октябре 1904 г., а характеризуя происходившее в следующем месяце, отмечает: «…под влиянием Сизова начинаю читать “Сутта Нипату” и книгу Щербатского “Логика Дармакирти с комментарием Дармотарры”».[1169] Как и было заведено в «аргонавтическом» сообществе, в ходе этих общений Белого и Сизова серьезное, пафосное начало («…рассуждали о “мудрых глубинах”, лежащих на дне символизма; он с милым уютом переусложнял до безвыходности мои мысли») сочеталось с юмористическими и пародийными эскападами: «Миша Сизов был незлобивый юноша, стихи писал, к ним мотив подбирая на гитаре своей ‹…› здоровый, веселый, живой; ‹…› показывал нам свои шутливые шаржи; как-то “Будду в воздухе”; он был не прочь при посредстве гитары пропеть нам свой стих».[1170] Поначалу темы, занимавшие Белого и Сизова, затрагивали в основном сферы отвлеченной философской мысли и религиозно-мистических интуиций, но в 1905 г., когда всколыхнулись все общественные круги, актуальная политическая жизнь вовлекла их в свою стихию. При этом в общих установках Белый и Сизов были единомышленниками, примыкая – в рамках кружка Астровых, в котором оба деятельно участвовали, – к левому, революционному флангу и противостоя правому, кадетскому флангу, но в конкретных «партийных» симпатиях выражали разногласие: Белый тяготел к меньшевикам, Сизов – к анархистам.[1171] Впрочем, сколько-нибудь существенных перемен в характер их взаимоотношений эти нюансы внести не могли.
Наиболее раннее из посланий Михаила Сизова, адресованных Белому, – стихотворное. Оно полностью вписывается в «аргонавтическую» тематику и стилистику и наглядно ориентировано на круг образов и мотивов книги Белого «Золото в лазури»:[1172]
А н д р е ю Б е л о м у
Ты первый всадник, всадник белый,ты, выйдя, всё предпобедили райский плод багряный, спелыйв лазурном пиршестве вкусил.Своею тихой метеорностьюты бросил пламя в черный лед,уже чреват моей упорностьюсредь тайных песен мертвых вод.Тебе дарованной победоюты вознесен от бледных бурьи упоен священной Ледоюи током золота в лазурь.Я утвержу во Слове истину,как разделителе земном,сказавшем любящим: «воистинуприму вас в царствии своем».За мной – влеком безвольной верою,покоим тайной полнотой,вооруженный новой мерою:двойной внецветной красотой.За ним – из страха плена тесногоплодя безгранность в бытии,в земном застывший, враг небесного,предавший аду смерть земли.Но мы в вечернем упоенииследим восторги вечных снов.Уж ночь близка, в любовном бдениизаслышим скоро шум шагов.23 марта 1905.
Та же устремленность в запредельные сферы и те же мотивы мистического ожидания, преломленные через метафорическую образность, прослеживаются в развернутом письме Сизова к Белому, относящемся ко времени его каникулярного отдыха. Тот факт, что письмо адресуется его автором также Сергею Соловьеву, другому представителю «аргонавтического» сообщества, во многом проясняет истинную природу этого эпистолярного текста: перед нами – род исповеди, внутренний монолог, лирико-медитативная импровизация, активно использующая в своем словесном арсенале художественные средства и, оставаясь по видимости письмом к конкретно обозначенному адресату, тяготеющая по сути своей к жанру спонтанного прозаического этюда. Череда зыбких образов-намеков призвана передать картину волнений души, влекущейся к неизреченному, к неуловимой мистической сущности преходящих явлений. Представляется правомерным привести этот опус в полном объеме:
5-го мая 1905.
Дорогой Борис Николаевич! Все время чувствую себя плывущим среди сильного волнения. Я люблю это, хотя теряешь себя, начиная низвергаться, хотя забываешь о цели, когда приближается судорожный пенношумящий гребень и приходится погружаться, чтобы пропустить воды над головой своей. Но встречаю я их все с большим терпением и надеждой; теперь я даже радуюсь, слыша пенное шумение вокруг и мягкость пены на своем теле, когда вновь обнажаюсь в воздух. Только так периодически могу я наслаждаться всем, чем украсил свет воды, и угадывать, какими тайнами гордятся они. Все прочнее становится полнота моего сознания и радости, дающей мне легкость, но часто думаю, устремив взор на грудь несущегося исполина: ах! не захлебнуться бы мне судорожной пеной! Радостно для меня мое незнание, но не могу я восклицать о нем, когда ступни мои висят над бездонным. Мне хотелось бы украсить им гимны, разлить все звуки, краски и запахи его как аккомпанемент псалмов, всю сладость и бессильную гладкость его превратить в молитвенную позу. Я знаю, сколько восстанет алчущего и жаждущего передо мной с грозными своим безумием мольбами поделиться добытой каплей жизни-любви, как бы мала она не была, знаю, что может взять у меня всю ее – это – близкий, до полной отчетливости близкий горизонт и за ним розово-мутная бездна. Я знаю, что она повечереет, горизонт опояшется горящими тенями, оденется в тени, свесив их вниз на землю до моих ног, обовьет их белыми туманами, нальется росистой прохлады, утоляющей жажду зеленых потемневших смиренниц, провожающих в вечернем сердце своем тающий образ птицы, летящей над ними туда, в закат, а я буду стоять все еще на подпорках и заставлять себя говорить: ах! когда я смогу броситься в этот мир, потонуть в нем; и думать, как бы хорошо мне теперь напиться из той капли, которая была у меня, ибо сухо во мне и слишком тяжко стою я здесь, как в полдень. Но я знаю, что я должен отдать и истратить, что если я вечером сух, то или не пришел еще час мой, или я должен лететь птицею.
Все это в сущности повторение того, что я Вам не раз говорил, но форма объясняется тем материалом для мудрствования, который попадался мне по дороге сюда и попадается здесь. Тут мое окно выходит в сад, поразительный по разнообразию деревьев и не умолкающих день и ночь птиц. Деревья всего умеренного пояса от березы, ели и сосны до уксусного дерева, шелковицы, тополей и грецкого ореха. Тополя, их целый ряд, восхитительны: то минареты или, лучше, превращенные в них муэдзины, то водопады зелени, то фонтаны, то только вздохи, серебряные и окутанные клубами тайны и тени. Иволги и соловьи выдел<я>ются, иногда кукушка. Масса сирени и цветущих вишень и яблонь – первые райские фиолетовые облачка Слова бытия, аромат, идущий из их сердца, говорит, что оно как вечер в родном саду и дары святого Духа. Но, повторяю, ни о чем не могу говорить иначе, как в псалмах. Но псалмов еще нет, и как они появятся, не знаю. Пока для меня их будут заменять письма к Вам и некоторым другим. Это объяснит Вам мою мелочность, которая есть в этом письме и, вероятно, будет и в других, а также случаи, подобные имеющему место здесь, когда я, говоря о цветущих вишнях и яблонях, перескочил через все прямо до Духа Святого.
