Александр Лавров - Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации
5. Х. 1903.
Вчера получил Ваше письмо. Огорчило. Отложил его в сторону, занимался своим делом. Меня немного лихорадило, был нездоров. Взял вечером Фета. Прочел подряд его элегии и думы. Вспомнил о Вас. Взял «Будем как Солнце» и тоже не отрываясь прочел почти всё до конца, и изумился. Какой грандиозный мир, какая сила! какой стих и какая искренность!
Я всех люблю равно, любовью равнодушной,……Я всех люблю равно, любовью безучастной.Пожалейте, люди добрые, меня.[1115]
Да я жалею его. Мне жаль его, мне жаль его, потому что ему нет выхода из его прекрасного, таинственного то светлого, то мрачного замка. Он в нем вечный узник, несчастный узник с угрюмым взором каторжника, он никогда, никогда никого не согреет, никогда не станет солнцем, никогда не станет горячим лучом. Странный он человек – он светит, его лучи ослепительно-переливны, но это – свет холодный, не греющий, не ласковый, «электрический» свет, не оживляющий, а мертвящий. Я ненавижу электрический свет – при нем живые лица мне кажутся мертвыми – механическими масками, пугают меня своей роковой безжизненностью, своей непроизвольной переменностью. Я пришел к вам издалека; там в лесу у меня мерзнет жалкое слабое существо; я пришел ночью, я шел на свет, я захватил с собою лучину, чтобы затеплить ее – бережно донести назад и там у себя развести костер и согреть любимое умирающее существо, – и я прихожу и вижу электрический фонарь – и нигде живой искры, о которую я мог бы зажечь свою лучину, ее унести к себе, и у себя развести костер. А там в лесу умирают… и в эту минуту вы начинаете мне толковать про мудрость и хитрость инженера, изобретшего фонарь, познавшего законы энергии, механики и т. д. и т. д., и каков же должен быть мой ужас, когда я узнаю, что этот самый гениальный ваш инженер – как милостыни просит у кого? у читателей, у малых сих?
Пожалейте, люди добрые, меня.Мне уж больше не увидеть блеска дня.Сам себя слепым я сделал, как Эдип.Мудрым будучи, от мудрости погиб и т. д.…..Я на солнце глянул, солнце разгадал и т. д.…..Пожалейте соблазненного мечтой![1116]
Несчастный! он соблазнен безумной мечтой! Изобретя свой электрический фонарь, он вообразил себе, что он изобрел солнце (разгадал его!), и с этим фонарем заперся в своем замке и живет в нем один – слепой, сам себя заковавший каторжник! и какой крик:
Пожалейте, люди добрые, меня!
Да, я его жалею! Но что же делать?
Простите, дорогой Борис Николаевич, всего бы меньше хотел я обидеть Вас, грубо задевать Ваши личные человеческие (как они меня приятно поразили!) чувства. Не о Константине Д. Бальмонте, человеке с рыжей бородкой, очень может быть, добром, любящем выпить, Вашем друге – и не о Валерии Яковлевиче Брюсове, человеке женатом и, конечно, не думающем о потехах с козой на лужайке[1117] – говорил и говорю я Вам, и не о литераторах Бальмонте и Брюсове – выразился я, что они лишни и пусты. Как от литераторов – от них ничего другого – кроме как корректности и литературной добропорядочности, и не требуется. Но что значит какое-то противоположение их Мережковским – в этом отношении? Я совершенно не понимаю! мое письмо к Вам – я думаю – не заключало в себе ничего такого, что могло бы дать Вам повод – считать его выражением взглядов Нового Пути, и ни я, ни Мережковские ничего подобного никогда и не думали выражать в печати! Это раз, а затем я лично за себя скажу, что не считаю себя обязанным скрывать свои мнения о Бальмонте и Брюсове – от «малых сих», с одним конечно условием: выражать эти мнения литературно. Т. е. так, чтобы они не вызывали такие прискорбные недоразумения, как мое письмо, написанное наспех, под впечатлением и лично к Вам. Иначе что это за странная жреческая каста, какое-то замкнутое деление на посвященных и не посвященных! И так я не говорил ни о Ваших друзьях Бальм<онте> и Бр<юсове>, ни о литераторах – в том узком смысле, как Вы это слово очевидно понимаете. Я говорил, если можно так выразиться, об их литературных личностях. И в этом смысле – если Вы это мое выражение поймете – я, простите, Борис Николаевич, – не беру и не могу – взять своих слов назад.
Я не собираюсь и никогда не собирался писать критических статей о Бальм<онте>, о Брюс<ове>. Это, по-моему, теперь в том же смысле лишнее дело, как лишни и они сами. Но Ваше письмо побуждает меня сказать Вам кое-что из того, что я о Вас и о них думаю. Не нотации я Вам читаю – Борис Николаевич! – зачем такое обидное слово! Простите, если мое письмо приняло такой нежелательный вид, но мне иногда страшно за Вас, страшно и за себя. Может быть, в этом последнем признании Вы найдете для меня оправдание в моей резкости. Я, может быть, потому и резок – и даже пристрастен, необъективен – потому что не победил еще в себе Бальмонта и Брюсова – потому что борюсь с ними в себе. Вы пишете мне, что Вы бываете «взорваны», когда Вам начинают говорить о «декадентстве» извне. Во-первых, Вы, значит, знаете, что такое «декадентство». Дело тут, конечно, не в словесных определениях, о которых можно бесконечно спорить, но Вы, значит, знаете, что оно, если различаете «его» «внутри» и «его» «извне» – если бываете даже «взорваны», когда осмеливаются говорить Вам о нем «извне». Но Боже мой! все мое письмо только и было вызвано желанием, чтобы Вы искусились выйти из этого «декадентства», чтобы Вы хоть раз взглянули на него именно «извне» – проверили бы себя: прорыв ли это к солнцу – или к электрическому фонарю Бальмонта – то, что Вы чувствуете. Не запирайтесь в этом замке «Я» – как Бальмонт, как Брюсов, как раньше их Baudelaire, Verlaine, как до последнего времени Мережковский – иначе будет время, что и Вы, вместо того чтобы светить и греть других, придете к «малым сим» с криком: «Пожалейте, люди добрые, меня!» Не предостережение это Вам, не нотация, это – просто мои чувства к Вам. И в ответ Вы лепечете мне азбучные истины, и поистине «нотации». Ну кто же спорит, что легкомысленно говорить про человека: он – лишний! не Раскольников я! и не сотрудник Петербургского листка,[1118] чтобы сказать про Бальмонта и Брюсова – они пустые люди – в том смысле как говорят – «она – пустая барынька»! Азбучная это истина – говорить, что все – нужно, все существует, следовательно, все нужно, все чемнибудь обусловлено и что-нибудь собою обусловливает. Легко сказать, что Бальмонт – сын своего века, плод мучительных, исторических, нравственных, философских переживаний и т. д.! О sancta simplicitas! Вы чисто по-бальмонтовски убегаете от ответственности суда, от суда над собой в блаженную тишь холодного философского сознания; я – сын своего века, я чудный таинственный тропический цветок – выросший на почве таких-то и таких-то переживаний, – возделанной такими-то и такими-то гениями, – и вот как я сложен и чуден! любуйтесь мною! О! я знаю, что в миллионы раз легче сказать: «я знаю, что ничего не знаю», «все существующее законно» – и, удовлетворившись такой азбукой, сложа руки любоваться своим отражением в «книге символов» – чем взять метлу в руки и сказать: я знаю, что – добро и что зло, и что нужно и что – ненужно, – идите, «малые сии», я отмету сор от бисера! и прежде всего это сделать в себе. Ведь тут суд! тут страшная ответственность суда, тут личное дерзание, тут подвиг! А там ничего – холодное зеркало – сознания! Возьмите книгу «Будем как солнце» – Боже мой! какая мерзлая, механическая ретроспективность! Какое убийственное отсутствие личного дерзания, личной смелости, подвига! Какая азбучная философия. Чисто механическое отражение – личности, правда – может быть, сложной, глубокой, великолепной, как Арум,[1119] – но ведь это не жизнь – не биение, не стремление – не прорыв! И я беру на себя дерзость и смелость сказать, что это ненужно и лишне, оговорюсь: теперь и не так спроста, огулом, а для того, о чем грезите Вы, о чем плачет в своей каторге сам Бальмонт, и в стремлении к чему – быть может – сходимся мы. Это – нужно, но чисто отрицательно – поучительно, что вот, мол, люди – бились, стучались в дверь, просили солнца и получили электричество вместо него, сначала обрадовались, а потом плакали: – пожалейте, люди добрые, нас! Это было нужно – но только потому, что это неизбежно, а не в прямом телеологическом смысле. Было нужно, чтобы по пути люди вошли в эти страшные замки – заглянули: – не в них ли то, чего мы ищем и жаждем, и вот, нагоняя страх на нас, идущих им вслед, – несется из этих замков как предостережение – их крик: Пожалейте нас, люди добрые. Пожалейте нас, соблазненных лживой мечтой! И мы идем мимо, потому что мы не потеряли еще надежды найти огонь солнца, зажечь о него свои светильники, разнести их по хижинам «малых сих», спалить ими стены проклятых замков, освободить каторжников и из «сумрачных и гордых паладинов»[1120] – сделать их ласковыми светлыми детьми. Но довольно! мы, может быть, говорим разными языками! Не беру и слова «пустой» назад. Не потому только, что пусто – это созерцание своих переживаний, и их отражений в символах, а и потому что – заверяя меня в литературной добропорядочности Брюсова, в чем я и не сомневался, Вы не доказали мне, что Брюсов – не нигилист, т. е. чтобы в нем было хоть что-нибудь, на что бы он мог опереться в личных дерзаниях, которые у него точно так же отсутствуют, как и у Бальмонта. Он ничего не знает, вот что я о нем думаю, пока не докажут мне противного. Он занят только собой, потому что, как и Бальмонт, умывая руки от всякого суда, он – безвольно созерцает поток своего сознания, свои переживания, текущие как река перед ним, мимо, сами собой и больше ничего. Он – индифферентист. Но я чувствую, что Вы меня опять не поймете. Но что собственно дало мне повод так резко высказаться о Брюсове, – так это – известие, что он бежит в Париж. Как?! теперь, когда здесь готовятся, зреют решающие, грозные события, когда готовится каждому испытание в его личной вере и крепости, он бежит… Для чего? Простите – я не могу себе это иначе представить, как так: Ему надоело, наскучило созерцать одну и ту же переменность своей личности, одно и то же течение своего сознания – и вот, чтобы его разнообразить, он прибегает к такому детскому, простому чисто механическому средству – замене одних внешних впечатлений другими. Там новые улицы, новые физиономии, люди, языки – они станут новыми элементами его переживаний, новой пищей его механически их воспринимающего и пережевывающего сознания. Будет все-таки – некоторое разнообразие, перемена белья, она не замедлит отразиться и в какой-нибудь «книге символов». Ее прочтут московские друзья и превознесут за новизну. Как это просто! Так это или не так? В ответ на это Вы толкуете мне о том, что Афанасий Афан<а>с<ьевич> Шеншин – не Фет, который говорит про себя «с бородою седою – верховный я жрец».[1121] Да неужели?!?! Ужели эта необыкновенная истина только вам и открыта в ваших теософских кружках в Москве?! – Я, конечно, не Вы, и еще менее Фет, и Брюсов, но представьте себе! и я знаю, что я не мал, когда говорил про себя: Я – горний дух непобежденный. Но изменяет ли это хоть что-нибудь в том, против чего я спорю!? Эта личность (индивидуальность, по Вашей терминологии) – может ошибаться и падать, может обнаруживать декадентство (упадок), бессилие и обнаруживает его, когда, как Бальмонт, отказывается от всякого делания, покорствует механической игре своего течения (эта личность – всегда течение, переменность Бальмонта). Это не переоценка всех ценностей, а отказ от всякой оценки – т. е. именно делания (какое же другое делание можно требовать от этой личности – не маханье же топором и руками?!) – так это отказ от деланья, говорю я, – когда Бальмонт говорит: Я ничей, полюбил я беспутство свое,[1122] Все равно мне, человек плох или хорош[1123] и т. д. и т. д. до бесконечности. Решите сами, что легче? Сказать ли, что я не знаю, что добро и что зло? ибо все существует – во мне и следовательно – все законно едино, равно – или взять меч и разрубить себя пополам и сказать про одну половину, она добро, а про другую: она – зло. Ведь первое ни к чему не обязывает! и потому оно и бесплодно и, по-моему, лишне, а второе осуждает – взявшего меч на вечный подвиг, обязывает к неустанной напряженности, к вечному мучительному «настороже» и деланию! Первое – по-моему – трусость бессилия, Пилатовское умывание рук. Против него-то в декадентстве я и спорю, его-то и боюсь, боюсь за Вас, не легкость ли его – Вы приняли за прорыв из мучительной, нудной борьбы Достоевского, Толстого, ибо уж они-то не уставали в своем мучительном делании! А вы что?
