Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы
Собственно говоря, вся грустная повесть о земной жизни смотрителя являет образ «наглядного унижения» и «темного фона», на котором так ясно виден «блеск сокровенной прославленности» героя повести, что тайный пафос рассказа о смотрителе постигается как свидетельство о чуде. Недаром рассказчик говорит, что память о смотрителе ему «драгоценна». Свидетель чуда не может не ощущать особого благоговения перед открывшимся ему вдруг Божественным смыслом происходящих на его глазах событий; поэтому, озаренный их светом, он ощущает особую свою значительность, как бы «отмеченность», избранность, а следовательно, и оправданность своего рассказа не как суесловия или побасенки, а как подлинного «спасительного и душеполезного» деяния.
* * *Нам кажутся несомненными духовное родство и преемственная связь русского писателя Белкина с древнерусской литературой. Сходство это не внешнее: от средневековой этикетности и церемониальности фигур стиля древних текстов, конечно, не осталось и следа, да и предметом прозы Белкина стала частная жизнь рядового человека, а не князя, владыки или святого, то есть тех, чья жизнь древнерусскими авторами понималась как важная в масштабе общей жизни всей Руси. «Повести Белкина» – это новая русская проза, усвоившая уроки светской европейской литературы, безгранично расширившей художественные возможности освоения реальности, – но, пройдя через эту школу, Иван Петрович Белкин остался непоколебимо убежден в том, что в той или иной форме высказывает любой древнерусский писатель: «… дела Божьи проповедовать – дело доброе и полезное»[166]. Притом убеждение это – не предмет рассуждения или полемики, нет, оно лежит в основе самой организации текста пушкинской прозы. Идея эта нигде не поименована, не объявлена вслух, но, воистину ставшая не словом, а делом, она структурирует всю первую прозу Пушкина от первого до последнего слова. Следуя заповеди, гласящей: «не упоминай имя Господа Бога твоего всуе», Иван Петрович Белкин кротко и смиренно отказывается от какой бы то ни было проповеди или нравоучительного слова, таким образом реализуя главную черту своего характера, названную его биографом: «стыдливостью истинно девическою», которая, став чертой мировидения, называется «целомудрием». На вопрос: кто же такой писатель Белкин? – нужно искать ответ, помня о евангельском слове: «по делам их узнаете их».
Деяние Белкина – это пять повестей, в которых воплощен Пушкиным образ идеально целомудренного отношения писателя к материалу жизни (его условно можно назвать «белкинский писательский принцип»). Дальнейшая история русской литературы может быть написана через сличение авторской позиции того или иного сочинителя по отношению к своим героям с «белкинской» как с эталоном. Это гениально понял Достоевский, в первом же своем романе «Бедные люди» заставивший своего «маленького» простого героя прочесть «Станционного смотрителя» и «Шинель». Драма унижения человеческого достоинства, пережитая Макаром Девушкиным как сюжет собственной жизни, узнается им как собственное зеркальное отражение и в пушкинском тексте, и в гоголевском. Пушкинское отражение утешительно, гоголевское настолько нестерпимо, что порождает сюжет бунта и морального падения[167]. В том, как прочитал Достоевский «Повести Белкина», мы видим подтверждение нашего понимания главной темы этого произведения как восстановления достоинства человека в его «простой жизни».
* * *В качестве заключения хочется обсудить одну немаловажную проблему: как соотносятся образ Белкина, автора пяти повестей, и образ Белкина, летописца села Горюхина?
Во-первых, хронология создания «Повестей Белкина» убеждает в том, что замыслу цикла изначально была присуща идея принадлежности всех повестей перу одного автора-персонажа; то есть фигура Белкина-писателя не была придумана Пушкиным впоследствии, когда сами тексты уже были написаны. Предисловие, содержащее биографию воображаемого автора «Повестей», первоначально набросано еще в 1829 г., осенью, в с. Павловском. В примечаниях к тексту «Повестей Белкина» академическое издание сообщает о «Предисловии издателя А. П…», что его «черновая редакция, близкая к окончательной, написана в Болдине 14 сентября 1830 г., одновременно с окончанием «Станционного смотрителя»[168]. Это значит, что замысел цикла всегда существовал как единое художественное целое, и Белкин не был присочинен в качестве внешней, механически наложенной на весь цикл рамки, безразличной к его внутреннему устройству. Этот факт соответствует нашим выводам, о том, что вся внутренняя структура текста «Повестей» есть результат личностного мировидения, опирающегося на вполне определенную систему нравственных и религиозных представлений и ценностей.
Во-вторых, во всех академических изданиях прозы Пушкина почему-то сразу же вслед за «Повестями покойного Ивана Петровича Белкина» следует «История села Горюхина», как будто это равноправные тексты. С нашей точки зрения, нельзя смешивать то, что признано самим автором законченным художественным произведением (воля художника – издать свой труд – является самым прямым указанием на то, что произведение завершено), с тем, что после смерти писателя было обнаружено в архиве среди черновиков, незавершенных отрывков и набросков. Можно, конечно, утверждать, что среди неопубликованных произведений находятся те, что невозможно было напечатать по цензурным соображениям, в частности, поэтому и «История села Горюхина» не увидела свет. Трудно, однако, не видеть очевидного: того, что замысел Пушкиным не был приведен к окончанию; с этим, кажется, нельзя не считаться, тем более, что, поставленные рядом как равноправные, «Повести» и «История села Горюхина» неизбежно взаимодействуют в сознании читателя. Почему-то не вызывает сомнения, что сам Пушкин был бы не в восторге от соседства своих пяти повестей с «Историей села Горюхина». Дело даже не в том, что одно произведение совершенно, а другое незаконченно, дело в том, что образ Белкина пяти повестей – образ хрустальной нравственной чистоты, и только предвзятость при чтении (тот самый стереотип ожидания) может замутнить это впечатление. Другое дело Белкин – горюхинский историк, написавший собственную автобиографию, в которой возникает образ Белкина почти гротескный.
Пушкин не посчитал нужным продолжить работу над горюхинской «летописью», наверно, и потому, что в ней разработка образа Белкина пошла в направлении, несогласном с его художественной идеей, воплощенной в «Повестях». Миф о недалеком, глуповатом, добросовестном Белкине возник не в последнюю очередь из-за того, что исследователи искали комментарий к образу Белкина за пределами текста «Повестей». Поэтому корректнее всего, на наш взгляд, издавать «Историю села Горюхина» в разделе черновых рукописей, в качестве, так сказать, лабораторного эксперимента, осуществленного Пушкиным с образом придуманного им персонажа – писателя Ивана Петровича Белкина.
Глава восьмая
Смысл названия исторического романа Пушкина «Капитанская дочка» [169]
Конечно же, роман «Капитанская дочка» – это тот самый обещанный в «Евгении Онегине» семейный роман, в котором будут просто пересказаны «преданья русского семейства». Частная жизнь человека, осуществляющаяся в стихии общенациональной жизни, – вот тема и содержание этого повествования. Исследованию и изображению хода, причин, условий крестьянской войны посвящен исторический труд Пушкина. Одновременно пишется «Капитанская дочка», следовательно, то, что нельзя было сказать историку, должен был сказать о России художник. Трудно не согласиться с Г. П. Макагоненко, считавшим, что история – это размышление о прошлом, а роман – это мысль о будущем[170]. Конечно, современная Пушкину социальная жизнь России, в частности чумные бунты 1831 года, показали, что она по-прежнему раздираема острейшими противоречиями и бесконечно далека от идеала патриархальной взаимной любви барина и мужика, что власть государства ощущается как насилие социальными низами, что русский бунт – это вполне реальное будущее.
Нам кажется, что Пушкин искал залог возможного единства национальной жизни России, бескровного исторического ее пути, возможного примирения сословий, между которыми разверзлась пропасть взаимного непонимания.
В романе выстроен сюжет вокруг любовной истории, окончившейся счастливо. Капитанская дочка Марья Ивановна – героиня этой истории. Почему же возникает недоумение по поводу смысла названия этого романа? Его отчетливо выразила М. И. Цветаева, отказав дочери капитана Миронова в человеческой значительности, увидев в ней бесцветную маловыразительную фигуру. По-видимому, здесь дело в том, что есть некий стереотип восприятия героя романа читателем: от героя ожидается проявляемая им воля к действию. Вокруг Маши Мироновой происходят самые драматические события, но она не участвует в них, их не формирует, она постоянно является заложницей чужой воли, и именно поэтому поэту-романтику Цветаевой так трудно признать в капитанской дочке центральный интерес пушкинского повествования.
