Александр Лавров - Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации
Вячеслав! верю тебе как брату безусловно и вполне и требую твоей веры к себе – иначе нельзя жить. Нельзя Аморю подвергать как младенца суду Соломонову.[1023] Но, когда мы снова будем вместе, помоги и ты мне не предать доверие тех, кто больше всех трепещет за нее.
Хочу простой жизни, деятельной жизни, хочу смирения перед законами и истинного познания их.
–
Спасибо за твое письмо, спасибо за судьбу моей книги.
Не менее значимые признания содержатся в письме Волошина к Зиновьевой-Аннибал,[1024] ответном на ее письмо к нему от 12 мая:
Дорогая Лидия,
из писем к Вячеславу[1025] ты видишь, какие тяжелые дни были у нас.
Сегодня только все разошлось. Я и тебе не мог отвечать на письмо это время.
Мне было эти дни так же смутно, как Аморе, от всевозможных нравственных конфликтов. Все казалось безвыходным и темным и не было веры в себя, мне казалось, что мы совсем заблудились в лабиринте психологии и морали.
Я в области психологии как дельфин на суше и с радостью присоединяюсь к твоему кличу: «Долой психологию!», душа моя затосковала в этом обществе астральных чудовищ и требует простоты, звериности и смирения.
Мне невольно приходится быть посредником между Аморей и ее матерью, любовь которой к Аморе я ценю все больше и больше.
Трудно все совмещать и хранить в душе – и вас далеких, и Аморину любовь к Вячеславу, переходящую в безвыходную смуту, и тревогу матери, которая мне доверяет ее и для которой таинство, связующее нас, воистину ненарушимо.
–
Против помещения «Луны» и «Как звезд<ный> путь» в «Белых Ночах» я, разумеется, ничего не имею.[1026]
На вопросы о Богдановщине отвечает <?> Аморя в письме к Вячеславу.
В конце мая Волошин возвратился в Коктебель и не покидал Крыма до середины ноября. Сабашникова до начала августа оставалась в Богдановщине, после чего последовала настоятельному призыву Зиновьевой-Аннибал – приехать в имение Загорье Могилевской губернии, место ее с Ивановым летнего пребывания (с 21 июня): «Ты можешь поручиться своим, что из этого выйдет одно лишь благо, ибо заодно можем поручиться мы: ни истерической атмосферы, ни сентиментальной тягучести не будет, а лишь серьезные, глубокие, человеческие отношения ‹…›».[1027] 8 августа Маргарита, после длительных колебаний, выехала из Москвы в Загорье. Судя по ее недатированному письму к Иванову, отправленному по дороге оттуда в Коктебель, непродолжительное время (всего два дня), проведенное ею в Загорье, стало кульминацией их взаимоотношений:
Мой милый, мой любимый. Как Ты чувствуешь себя? Целую Тебя нежно. Ты должен писать мне все. Я все должна знать о Тебе, и не будет больше никогда этих мертвых дней, когда я теряла Тебя и не знала, кто мы друг другу. Я уезжаю другой, чем приехала. ‹…› Мне кажется, что мы еще никогда не говорили. Еще никогда не было так, как теперь. Разве мы так были близки когда-нибудь? Что бы не <так!> было с моей жизнью потом, но эти два дня были, и я благодарю Бога. Они были наши. ‹…› Ты со мной и я с Тобой. Обнимаю Тебя крепко, мой Вячеслав. ‹…› Еще раз подыматься к Тебе по лестнице и войти с Тобой в Твою комнату, и быть с Тобой опять. Это должно быть опять.[1028]
15 августа 1907 г. Волошин писал Иванову:[1029]
Дорогой Вячеслав, вчера приехала в Коктебель Аморя радостная и счастливая после свиданья с тобой и принесла с собой твое веянье и твои отблески, и мое сердце тоже с радостью устремлено к тебе теперь и благословляет то, что ты еси.[1030]
Я жду тебя и Лидию в Коктебель. Мы должны прожить все вместе здесь на той земле, где подобает жить поэтам, где есть настоящее солнце, настоящая нагая земля и настоящее Одиссеево море.
Все, что было неясного и смутного между мною и тобой, я приписываю ни тебе и ни себе, а Петербургу.
Здесь я нашел свою древнюю ясность, и все, что есть между нами, мне кажется просто и радостно. Я знаю, что ты мне друг и брат, и то, что оба мы любим Аморю, нас радостно связало и сроднило и разъединить никогда не может.
Только в Петербурге с его ненастоящими людьми и ненастоящей жизнью я мог так запутаться раньше.
Я зову тебя не в гости, а в твой собственный дом, потому что он там, где Аморя, и потому что эти заливы принадлежат тебе по духу.
На это<й> земле я хочу с тобой встретиться, чтобы здесь навсегда заклясть все темные призраки петербургской жизни.
Лидия, Вячеслав, вы должны приехать сюда и как можно скорее.
Материальные соображения ни в каком случае не должны останавливать вас.
Здесь вам ваша жизнь не будет стоить ничего и это ни для кого не будет ни стеснением, ни ущербом.
Мама, которая тоже вышла из петербургских наваждений, вас обоих очень любит, очень зовет и ждет с радостью.
Крепко целую тебя и Лидию.
Привет Марье Михайловне, Вере, Косте и маленькой Лидии.[1031]
Максимилиан.Еще один зов, обращенный к супругам Ивановым, последовал из Судака, куда Волошин и Сабашникова приехали на несколько дней к сестрам Аделаиде и Евгении Герцык, – телеграмма от 23 августа: «Заклинаем приехать Аделаида Евгения Маргарита Максимилиан».[1032] Многократно писала Иванову Маргарита, настаивая на том же самом. Однако вновь встретиться вчетвером им было не суждено. 17 октября 1907 г. Лидия Зиновьева-Аннибал скончалась в Загорье после скоротечной скарлатины. Для Вячеслава Иванова начался новый этап жизни – под знаком ее «бессмертного света». Для Маргариты Сабашниковой эта смерть обозначила межу, сделавшую продолжение прежних отношений с Ивановым невозможным. Волошин еще в ряде лет будет общаться с мэтром петербургского символизма, но эти отношения более никогда не достигнут той напряженности, того драматизма и того мифопоэтического накала, какими они были исполнены в затронутую непродолжительную пору.
Дружеские послания Вячеслава Иванова и Юрия Верховского
Одной из не самых заметных, но по-своему характерных особенностей поэтической культуры русского символизма стало возрождение жанра дружеских посланий – писем в стихотворной форме, обращенных к определенному адресату. Этот жанр, ведущий свою родословную в европейской поэзии с посланий Горация, активно развивавшийся в латинской поэзии Средневековья и Возрождения, а также в классицистскую эпоху, в России получил самое широкое распространение в период романтизма, но во второй половине XIX века практически исчез из стихового репертуара. Реанимация стихотворных посланий у символистов – явление глубоко закономерное, вытекающее из осознания – или по крайней мере ощущения – специфики своего литературного направления. Специфика эта заключалась, в частности, в расширении сферы эстетического, в распространении художественных критериев на те области бытия и жизненных контактов, которые традиционно оставались независимыми от эстетических соотнесений и оценок. Явно или латентно сказывавшаяся эстетическая, игровая составляющая в бытовом укладе, в психологии личных взаимоотношений, в идеологических манифестациях побуждала к поиску внешних форм, которые способны были воплотить эти особенности художественного самосознания и творческого поведения. Сочинение стихотворных посланий, в которых сочетались задачи коммуникационно-прагматические и эстетические, установки и нормы эпистолярного жанра – с критериями, которым необходимо должно соответствовать поэтическое произведение, представляло собой одну из таких наглядных форм.
Столь значимое для символистов – главным образом «второй волны» – стремление к «жизнетворчеству», к религиозно-теургическому и эстетическому преодолению и преображению косной действительности также могло находить воплощение в гибридном жанре стихотворного послания – занимавшего свое закономерное место в общем ряду писем одного корреспондента к другому, сочиненных не стихами, но зачастую щедро эксплуатировавших художественные приемы и образные ряды при выстраивании эпистолярного текста. В этом отношении, например, стихотворное послание А. Блока «Боре» («Милый брат, завечерело…»), отосланное Андрею Белому в середине января 1906 г.,[1033] существенно не выделяется своей тональностью и стилистикой из общего корпуса переписки поэтов той поры и является ее неотъемлемой частью. Когда же, в период кризиса их личных отношений, переписка на какое-то время прервалась, Белый, решивший возобновить ее, отправил Блоку 7 декабря (н. ст.) 1906 г. не обычное письмо, а стихотворное («Я помню – мне в дали холодной…»):[1034] поэтическая форма переводила эмоции автора, его стремление к взаимопониманию и дружескому общению в более высокий регистр.
