Александр Лавров - Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации

–

Привет Лидии. Как подвигается «Осел».[1006]

Напиши мне о «Цветнике» и о журнале.[1007]

Следующее письмо Волошина к Иванову выслано из Москвы, куда он прибыл из Феодосии 28 или 29 апреля по настоятельному призыву Сабашниковой, которая приехала из Петербурга в Москву неделей ранее, 20 апреля. Написанное на открытке, отправленной 30 апреля и полученной в Петербурге на следующий день, оно вновь двусоставно, как и большинство ранее отосланных писем из Коктебеля: новые стихи в кратком деловом контексте:[1008]

Сатурн

На тверди видимой алмазно и лазурноСозвездий медленных мерцает бледный свет,Но в небе времени снопы иных планетНесутся кольцами и в безднах гибнут бурно.

Пусть темной памяти источенная урнаИх пепел огненный развеяла как бред –В седмичном круге дней горит их беглый след.О Пращур Лун и Солнц, вселенная Сатурна,

Где ткало в дымных снах сознание-ПаукЖивые ткани тел, но тело было звук,Где лился музыкой непознанной для слуха

Творящих числ и воль мерцающий поток,Где в горьком сердце Тьмы сгущался звездный сок,Что древним языком лепечет в венах глухо!..[1009]

–

Дорогой Вячеслав, вот еще один сонет, который должен войти в «Звезду Полынь» к циклу «Луны», «Солнца», «Крови»…

Ради Бога, напиши мне хоть несколько строк на открытке о судьбе моей книги: отложена ли она на осень? Без окончательного просмотра ее мною ее невозможно выпускать, т<ак> к<ак>, судя по словам Амори, я заключаю, что, благодаря путанице в письмах, вновь присланные мною стихотворения могут быть напечатаны совсем не в том окончательном виде, который они получили.

Кроме того теперь у меня совершенно нет денег. И я не могу не видеть книги до ее выхода. На основании Амориных писем я считал ее окончательно отложенной на осень. Теперь же я совершенно запутался в ее словах. Пожалуйста, напиши хоть несколько слов. До свидания. Привет Лидии.

После этого письма последовал, наконец, ответ от Иванова – на несколько посланий Волошина сразу:[1011]

3 мая.

Дорогой Макс, пожалуйста извини мое мертвое молчание… Устроить твою книгу в твое отсутствие и мне казалось всегда только рассечением Гордиева узла. К счастию, меня миновала ответственность Александра.[1012] Печатных дел мастера согласились хранить набор до осени; но выяснилось это только вчера, ранее же велись об этом инциденте дипломатические переговоры. Если этот результат утешителен, зато твое участие в «Цветнике Ор» не соответствует ни твоему, ни моему желанию. Давно уже отпечатаны первые листы книги, и что-либо переменить или дополнить в твоем отделе было невозможно, когда я получил твое письмо о «Цветнике». Я нимало не сожалею, что в «Цв<етник>» вошли твои превосходные «киммерийские» сонеты; но мне жаль, что я располагал в момент печатания только двумя из этого цикла («Закатным золотом…» и «Здесь был священный лес»). Было уже поздно, когда, благодаря новым сонетам, присланным тобою (которые очень люблю и высоко ценю, кроме вчерашнего Сатурна, весьма, на мой взгляд, сумбурного), и благодаря отсрочке книги, мне явились богатейшие возможности великолепного букета твоих стихов, почти embarras de richesse<s>…[1013] Впрочем, бесполезно долго обсуждать совершившийся факт. Я ни в чем не виноват перед тобой (вина в сроках и обстоятельствах) – кроме произвола, выразившегося в наименовании твоих двух сонетов «Киммерийскими Сумерками»[1014] (мне очень нравится это соединение и кажется соответственным и выразительным), и, быть может, отчасти произвольного выбора той редакции их из многочисленных твоих вариантов, которая представляется мне наиболее безупречною формально. За это прости дружески.

Ни о чем внутреннем и сердечном писать не в силах. Будем любить друг друга нашею лучшею верой друг в друга, не сводя балансов преждевременно. Ибо, как говорит Ангел в «Евдокии», хороший домохозяин считает прибыли по завершении предприятия.[1015] Итак, до свидания, любимый друг, приветствуй от меня Маргариту и дай ей прилагаемые новые сонеты из «Золотых Завес»,[1016] а также прими благодарность за твой очаровательный поэтический привет «Орам».

Совместная жизнь Волошина и Сабашниковой в Москве и затем, в последней декаде мая, в Богдановщине (имение Сабашниковых в Смоленской губернии) изменения в тот характер их взаимоотношений, который определился к весне 1907 г., не внесла, равно как и временное расставание Маргариты с четой Ивановых не умалило напряженности внутри упорно лелеемого и творимого «трио». «Аморя здесь страшно мается и страдает, не получая писем от Ивановых, и все стремится назад в Петербург ‹…› Аморя все мечтает о квартире рядом с Ивановыми», – сообщал Волошин матери 3 мая.[1017] Зиновьева-Аннибал жертвенно была готова к любому разрешению ситуации. «…Люблю тебя глубоко и сознательно и совершенно сознательно желаю всего счастия, – писала она Маргарите 3 мая. – Моего счастия ты отнять не можешь. Твоя любовь с Вячеславом должна развиваться свободно, только по своим законам, и как мать твоя, которую я любовно почувствовала, я скажу: что все светлое и настоящее я приму с радостью и веселием. От вас же себе прошу только свободы».[1018] Упомянутая же Лидией мать Маргариты, Маргарита Алексеевна Сабашникова, узнав о происходящем, встала на пути намечавшихся «жизнетворческих» преобразований неодолимой преградой. «Когда ночная скиталица, – вспоминает о себе в третьем лице Маргарита, – явилась в добропорядочный родительский дом, она почувствовала себя по чести обязанной объяснить матери обстоятельства своей семейной жизни: она больше не расстанется с Ивановыми, Вячеслав ее любит, а Макс и Лидия согласны. Мама пришла в неописуемый ужас. Она заявила, что я уйду к Ивановым только через ее труп, и она была в таком состоянии, что можно было в это поверить».[1019] Разрыв супругов в это время был осознан как окончательный; Сабашникова даже полагала, что ее соединение с Ивановым окажется для Волошина благотворным. «Макс отрешен и отчужден, и отчуждение не пройдет, пока я буду с вами, – писала она Вячеславу и Лидии 2 мая. – Прежних отношений у нас с ним не может быть, и он найдет себя не в одиночестве, но только при мне и при вас».[1020] Впрочем, подводя итоги этому непродолжительному возобновлению совместной жизни, Сабашникова признавалась Иванову в недатированном письме: «С Максом этот месяц было ужасно. Я была дурная, я отравлена и нет оправдания».[1021]

О внутреннем состоянии Волошина в это время отчасти можно судить по его недатированному письму, ответному на приведенное письмо Иванова от 3 мая:[1022]

Дорогой Вячеслав,

эти дни были очень смутными днями, и много писем к тебе и к Лидии было разорвано. Только сегодня, сейчас кончилось это наваждение и могу снова с полной верой как брат говорить тебе. Я снова верю, что мы можем и найдем те формы, ту истину общей любви, которая позволит нам всем жить вместе, верю в то, что мы – я и ты – преодолеем любовью к Аморе те трепеты вражды, которые пробегают между нами невольно.

И верю в то, что я, обрученный ей, и связанный с ней таинством, и принявший за нее ответственность перед ее матерью и отцом, не предам ни ее, ни их, ни мою любовь к ней, ни ее любовь к тебе.

Вячеслав! верю тебе как брату безусловно и вполне и требую твоей веры к себе – иначе нельзя жить. Нельзя Аморю подвергать как младенца суду Соломонову.[1023] Но, когда мы снова будем вместе, помоги и ты мне не предать доверие тех, кто больше всех трепещет за нее.

Хочу простой жизни, деятельной жизни, хочу смирения перед законами и истинного познания их.

–

Спасибо за твое письмо, спасибо за судьбу моей книги.

Не менее значимые признания содержатся в письме Волошина к Зиновьевой-Аннибал,[1024] ответном на ее письмо к нему от 12 мая:

Дорогая Лидия,

из писем к Вячеславу[1025] ты видишь, какие тяжелые дни были у нас.

Сегодня только все разошлось. Я и тебе не мог отвечать на письмо это время.

Мне было эти дни так же смутно, как Аморе, от всевозможных нравственных конфликтов. Все казалось безвыходным и темным и не было веры в себя, мне казалось, что мы совсем заблудились в лабиринте психологии и морали.