Галина Синило - История мировой литературы. Древний Ближний Восток
Учитель обещает школьнику блестящую будущность, так что им будут гордиться отец, мать и все родственники: «Родичи твои твоими доблестями воистину облагорожены будут!» [344]. Поэма заканчивается кратким сообщением о том, что ученик полностью оправдал надежды своего учителя и своей семьи: «Он блистательно закончил школу, он получил хорошую должность. // Нидаба, владычица школьного дела, об успехах его похвалу сказала. // Славься, Нидаба!» [344]. Ученые обнаружили 21 копию этой поэмы, что свидетельствует о ее высокой популярности (вероятно, текст ее был практически в каждой школьной библиотеке).
Еще один школьный текст, восстановленный профессором Крамером из более чем двадцати табличек и фрагментов, исследованный им[448], а затем его учеником Аке Шёбергом и названный условно «Отец и его непутевый сын»[449], а по первой строке в русском переводе В. К. Афанасьевой – «Подойди же ко мне!» («Наставление непутевому сыну»)[450], поднимает проблему «трудных» подростков и является древнейшей известной нам вариацией извечной темы «отцов и детей». Текст построен как диалог отца и сына и удивляет своими очень живыми интонациями: отец нетерпеливо спрашивает, а сын нехотя, скрывая раздражение, отвечает:
«Подойди же ко мне!»«Вот подошел я».«Куда ты собрался?»«Никуда не собрался».«Если ты никуда не ходишь, как ты дни свои проводишь?В школу иди. В школе сиди.Заданье читай. Задачки решай.Табличку глиняную пиши.Новую табличку глиняную “старший брат твой школьный”пусть тебе напишет.Как домашнее заданье свое закончишь,Старосте своему ответишь, вот тогда ко мне иди.Заданье свое мне говори.Слоняться по улицам прекрати!Ну, отвечай же!Что сказал я, ты понял?»«Да, я понял и могу ответить».«Так отвечай».«Ну и отвечу».«Так говори же».«Ну и скажу».«Быстрей скажи же». [344–345]
Сын нехотя повторяет наставления отца, а отец все больше и больше распаляется, ругая сына-бездельника: «Ну так ступай же, будь человеком. // На площадях не торчи, не шляйся. // По улицам не слоняйся. // …Так, как я о тебе забочусь, // Никто о сыне своем не заботится. // По одаренности природной никто ведь не может с тобою сравниться! // Ты поступаешь как бездельник, рука твоя тебя недостойна! // Ведь если среди семьи искать нашей, // Тебе подобного не найдется!» [345–346]. Одновременно отец страстно защищает знания и искусство писца – «грамотейную мудрость», свою профессию, и упрекает сына в том, что тот не хочет достойно продолжить его дело:
Средь премудростей человеческих, существующих в мире.Из тех, что богом Энки по имени названы,Столь тяжелого дела, как грамотейная мудрость,то, что я избрал,Не было названо. Разве что искусство пения.Подобно морским берегам, что далеки друг от друга,Сердце искусства пения так же удалено.О деле писцовом моем ты не думаешь вовсе… [348]
Отец упрекает сына в том, что тот не ценит особого отношения к нему в семье: его освободили ради учебы от трудной работы, и в то время как его братья трудятся физически, он только гуляет и веселится: «Стал ты толстым, стал ты жирным, // Весь расползся, весь расплылся! // Вся родня твоя думает, что ты плохо кончишь! // Почему ты не хочешь стать человеком, чему веселишься? // А меня веселье твое доконало!» [348]. Как суровый приговор сыну звучат слова: «Лентяй ты на веки вечные!» [348]. Эти обвинения, а главное – утверждение отца, что абсолютно все говорят о его сыне плохо, задевают того за живое, но не в смысле признания своей вины, а только в смысле возмущения несправедливыми, как полагает сын, словами: «Что, они меня хулят? Такое говорят?!» [348]. Это вызывает новый взрыв негодования у отца, который уже не может остановиться, и брань из его уст становится все более крепкой (этот фрагмент был первоначально непонятен исследователям, и Крамер принял его за афоризмы, пословицы и поговорки, с помощью которых отец учит сына уму-разуму[451]):
Если я так привязан к тебе,А ты, что я делаю, не понимаешь!Обманщик ты, лжец, ты насквозь неверен!Обманщик, грабитель, что в дом ворвался!Сквернословец, вонючка,Тупица, дикарь!Слюнтяй отвратительный!Разбойник, уродец!Зловонец, хулитель,Прогорклое масло, вонючка!Грязнуля вонючий и злобный,Отвратительный изверг! [349]
Древний автор прекрасно передал психологическое состояние человека, которым овладел сильный аффект: чем больше отец распаляется, тем больше теряет контроль над собой, и бранные выражения становятся почти неприличными:
Молоко, что прокисло, вонючая задница,Пес, что мордой нюхает землю, обманщик!…Пес, что член свой постоянно лижет!Осел, что жрет свою же подстилку!…Дикарь, что жрет всякую гадость!Овца параличная, что трясет головою!…В колодец брошенный, в дыру уроненный,Черепок разбитый, что на земле валяется! [349]
Сын только и может, что вставить одну-единственную реплику: «Долго ли ты оскорблять меня будешь?» [349]. Однако именно она, а еще, вероятно, понимание, что он дошел до некоей критической точки, что дурные слова, сказанные о сыне, могут стать окончательной реальностью, заставляет отца изменить интонацию. И хотя он и ворчит, что такого, как его сын, разве оскорбишь («Да, тот, кто тебя оскорбит, пусть на три тысячи шестьсот верст от тебя пусть держится!» [349]), он все же вновь высказывает надежду, что сын станет человеком, и благословляет его:
Подними голову, грудь распрями – человек же ты!Среди мудрецов городских ты должен быть лучшим!Город твой, место прекрасное, имя твое да назовет!Имя честное, слово доброе да будет богом твоим тебе дано!У Нанны, бога твоего, ищи милости!Матерью Нингаль да будешь ты обласкан! [349–350]
Такова эта поэма о «трудном подростке», завершающаяся хвалой богине Нисабе (Нидабе), покровительнице «грамотейной мудрости». Интересно, что именно в этом тексте впервые встречается слово намлулу, которое профессор Крамер перевел как «человечность» («качества, приличествующие человеку»).
Шумеры очень ценили меткое, острое слово, интеллектуальную игру и использовали это при обучении школьников. В школьных библиотеках обнаружено достаточно большое количество табличек с записями афоризмов, пословиц, поговорок (они на несколько столетий древнее сходных египетских текстов и типологически близки как египетской, так и древнееврейской афористике – знаменитой библейской Книге Притчей Соломоновых). Пословицы и поговорки наиболее трудны для понимания, ибо в них используется подчас непереводимая (а иногда непонятная) игра слов, содержатся указания на неизвестные бытовые реалии. Тем не менее они удивительно близки нашим, современным, и лучше всего позволяют ощутить душу древнего народа, его лукавый юмор и иронию. Так, об излишне торопливом шумеры говорили: «Он еще не поймал лисицу, // А уж делает для нее колодку» (перевод В. Афанасьевой[452]; пословицы и поговорки чаще всего имели форму двустишия). Об излишне самоуверенном и хвастливом: «Лисица помочилась в море. // “Вот море! Все море сделала я!”» [322]. Или: «Лисица помочилась в реку Тигр. // “О, какие я подняла волны!”» [322]. О тех, кто вечно ищет оправдания любому поступку и боится его совершить, говорили: «Не переспав, не забеременеешь, // Не поев, не разжиреешь!»[453] О ситуации «из огня – да в полымя»: «Увернулся от дикого быка – // Натолкнулся на дикую корову»[454]. С. Н. Крамер отмечает, что одна из шумерских поговорок напоминает стих из Экклесиаста: «Сладок сон работающего, поел ли он мало или много, // А сытость богача не дает ему сном забыться» (Еккл 4:12; перевод И. Дьяконова[455]) и в еще большей мере – изречение из Талмуда о том, что умножающий свое достояние умножает свои заботы[456]. Звучит она так:
Тот, у кого много серебра, может быть, и счастлив,Тот, у кого много ячменя, может быть, и счастлив,Но тот, у кого нет совсем ничего, спит спокойно.[457]
Выдающийся шумеролог пишет: «Если вы когда-нибудь усомнитесь в единстве человеческого рода, в общности всех народов и рас, обратитесь к пословицам и поговоркам, к народным афоризмам и изречениям! Пословицы и поговорки лучше всех других литературных жанров взламывают панцирь культурных и бытовых наслоений каждого общества, обнажая то основное и общее, что свойственно всем людям, независимо от того, где и когда они жили и живут»[458].
Вероятно, из пословицы, из меткого наблюдения над жизнью рождается жанр басни. Именно в шумерской литературе впервые представлен жанр басни, который обычно именуют «эзоповой басней» (по имени знаменитого древнегреческого баснописца Эзопа). Это аллегорическая басня, в которой действуют различные животные (так, поговорку о лисице, которая заявила, что все море сделала она, можно считать кратчайшей басней, ее зародышем). Ученик С. Н. Крамера Э. Гордон собрал и перевел 295 пословиц и басен[459], в которых действуют самые разнообразные животные (всего 64 вида). Среди самых популярных – собака, осел, лиса, свинья, овца, лев, дикий бык и др. Лиса выступает как олицетворение хвастливости, тщеславия и одновременно трусости («Лиса скрежещет зубами, но голова у нее трясется»[460]). Лев, как и в более поздних баснях Эзопа, а затем европейских баснях, выступает как воплощение грубой силы, не нуждающейся в оправдании: «Лев схватил свинью зарослей и начал терзать ее, приговаривая: “Хотя твое мясо еще не наполнило мне пасть, твой визг уже просверлил мне уши!”»[461] Однако и сам свирепый хищник может быть обманут «беззащитной козой». Одна из самых длинных из дошедших до нас шумерских басен демонстрирует преимущества быстрого ума и хитрости перед грубой силой. Итак, «Лев схватил козу беззащитную…» (так по первой строке называется эта басня):
