Проблема классификации языков в свете нового учения о языке - Иван Иванович Мещанинов
Неправильная постановка исторического подхода с вечным стремлением к выискиванию чистоты языковой структуры приводит к отделению основного корнеслова от заимствованного с тенденциею признания за последним незыблемости иноземного его происхождения, также как и незыблемости своего собственного коренного состава. Из опыта работ даже последнего времени мы видим чрезвычайную стойкость лингвиста в стремлении к тщательной выборке иностранных слов из языка его специальности. Это стремление налицо у тюркологов в части иранских и арабских корней, у германистов – в особенности по отношению к корням романской речи и т.д. Налицо оно и у руссистов. Лингвист и здесь в подавляющем большинстве случаев утрачивает историческую перспективу жизни самого слова, хотя бы и явно заимствованного. Между тем, попав в новое для него окружение, такое слово поддается взаимодействию с прежде чуждой ему средой и в результате входит в общий остов языка. Но в этом отношении вовсе не все иноземные когда-то слова оказываются в одинаковом положении. И тогда как одни из них уже являются равноправными сочленами данного языка, другие же не изжили своего иноземного содержания.
Исследователь-лингвист здесь оказывается слишком формальным, базируясь на подлинном, а иногда и мнимом факте заимствования и отмечая его в своей словарной работе без всякого учета социального воздействия того или иного общественного слоя на взятое им извне слово. Такое слово, попавшее из иной языковой среды, получает мнимый ярлык отчуждения и сохраняется с ним без каких-либо попыток постановки вопроса о том, может ли чужое слово стать своим и освоиться языком как свое собственное.
Так, например, в русской разговорной речи чувствуется различие в иноземном происхождении даже таких слов, как «оккупация», с одной стороны, и «курс», «канал», «чай», с другой. Все они заимствованы, и даже устанавливается дата их появления в русской речи, но языковое осознание носителя речи утрачивает уже восприятие последних трех слов как иностранных. Они становятся в осознании говорящего своими словами и, наоборот, чуждыми, как бы иностранными скорее окажутся такие слова, как «град» (город), «изгой», «смерд» и т.д. Эти слова вышли из обихода или претерпели фонетические изменения и становятся благодаря этому уже чуждыми современному состоянию речи, во всяком случае более чуждыми, чем отмеченные выше явно иностранные по своему происхождению слова, чему ярким подтверждением служит пример с калошами и мокроступами.
Все же исследователь продолжает делать основной упор именно на заимствования, хотя и тут он нередко сбивается с им же намеченного пути. Так, когда «иноземное» происхождение отдельных слов не улавливается не только речью, но и научным работником, то слова такого типа, как «море», «мать» и др., не отмечаются вовсе в их иноязычных параллелях (см. словари Даля и академический) и воспринимаются как русские с эквивалентом из церковно-славянского и редкими ссылками на эквиваленты из других индоевропейских языков. Именно поэтому такие слова легко попадают в общий слой индо-европейского корнеслова и истолковываются как свои коренные слова в каждом языке, в котором данные основы находят себе место, т.е. как коренные слова целого ряда языков. Это и ложится в основу классификации.
Идя по такому пути, исследователь нередко или искусственно устанавливает заимствования, опираясь только на формальный признак, или же вовсе обходит вопрос о заимствовании, в особенности в тех случаях, когда анализируемое слово уже налично в древнейшем письменном памятнике изучаемого языка.
Такая постановка явно неправильна, и если мы учтем количественную сторону наблюдаемого факта (широту распространения слова в языке, частое его употребление в обыденной речи и т.д.) и в связи с этим качественную его перестройку, то мы неизбежно придем к выводу о возможности внедрения заимствованного когда-то слова в основной слой речи, лишь условно носящий наименование «коренного», т.е. имеющего корни в своем языке. Такие внедренные слова дают свои семантические продвижения («калоша» в разных ее смыслах) и ответвления. Они морфологически оформляются по правилам воспринявшей их речи («чай», «чайничать», «чайный» и т.д.) и кажутся вовсе не странными произносящей их социальной среде, также как не странным представляется немецким колонистам Закавказья слово «закусирен», произносимое в комплексе немецкой речи (Kommen Sie sakussieren в значении «пойдемте завтракать»).
Как на пример подобного рода постановки можно сослаться хоть бы на то, что тюркское «su» «вода» находит себе тождественный фонетический эквивалент с тем же самым значением в халдском (Su «вода», «озеро»), что отнюдь не устраняет за означенным тюрским соответствием признания закономерного основного тюрского же слова. Наоборот, если мы продолжим до бесконечности выключение из изучаемого языка сначала явно заимствованных слов, затем слов, утративших дату заимствования, но имеющихся в других языковых системах, затем вообще слов, наличных своими эквивалентами в иных группировках, и т.д., то в каждом языке останется весьма ограниченный запас, но и его легко будет признать за преемственно доставшийся корнеслов от исчезнувших языков, на почве которых создался данный объект исследования. Таким путем, в конечном итоге, окажется, что ни один язык не является собственником своего самостоятельного запаса слов, и что весь его корнеслов состоит из чуждых элементов.
Очевидно, что указанный путь исследования, равным образом, не стоит на безукоризненно прочной почве и что мы, признавая присутствие в каждом языке характеризующего его словарного состава, должны подойти к его определению на новых основаниях с учетом его движения.
Известного рода текучесть корнеслова обусловливается в свою очередь не одною только внутреннею трансформацею, когда, при расщеплении, одинаковые основы оказываются в различных уже выделяющихся языках, но и в схождении языков и в диспансии терминов, разносимых действующею в данном случае общественною средою. Такая действенная среда в разные периоды развития общества будет различною. Так, например, в классовом обществе такая активная среда оказывается уже классом, ведущим к распространению воспринятого им корнеслова, хотя бы в путях распространения литературного языка и его взаимной связи с существующею народною речью. Но и в доклассовом еще обществе роль общественного слоя (очевидно уже не класса), как разносителя общей терминологии, вовсе не устраняется. Общественный слой и тут выступает мощным фактором, воздействуя на такой же ход исторического в языке процесса, хотя бы и на иных основаниях.
Для уяснения этого положения придется опять-таки обратиться к ознакомлению с самим процессом общественного развития, в значительной степени характеризующего также и отдельные моменты в движении языка, в частности и возможности диспансии словарного запаса с решающею ролью общественного носителя, в данном случае определенного общественного
