Мелвин Брэгг - Приключения английского языка
Однако переучивание давалось не без труда. Вот один наглядный пример: «Изобилие ошибок — обычное дело, и основной недочет в произношении наших северных соседей — удлинение гласных, которые мы произносим коротко, и укорачивание долгих: так, head в Шотландии произнесут как heed, take как tak и т. п.». Ошибки! Недочеты! Тут слишком длинно, там чересчур коротко! А если они как следует старались, то в награду, встретив шотландцев с равнинного Юга, их мог одобрительно похлопать по плечу доктор Джонсон на пути в горную Шотландию. «Выговор шотландцев, — писал он, — с каждым днем становится все менее неприятным для англичан. Особенности их произношения быстро пропадают; вероятно, их диалект через полсотни лет станет провинциальным и низким даже для них самих. Все образованные, честолюбивые и тщеславные люди перенимают английское произношение и стиль речи».
Джонсон был и прав, и неправ. Гэльский язык, на котором говорили на самом севере Шотландии и на островах, существует до сих пор, он обособился после Каллоденской битвы 1746 года, ознаменовавшей прекращение попыток Стюартов завладеть английской короной. Этот язык продемонстрировал свою жизнестойкость в поэмах Оссиана. Эти поэмы хоть и представляют собой несколько странный способ продемонстрировать энергию языка и, скорее всего, являются фальсификацией, однако свидетельствуют о том, что этот старый, отброшенный с пренебрежением язык еще способен очаровать новый «правильный» мир.
В 1760 году Макферсон опубликовал «Отрывки из древней поэзии», представлявшие собой якобы «перевод» кельтского эпоса III века, творчество слепого барда Оссиана. Оссианом восхищались Бёрнс, Скотт, Вордсворт, Йейтс, Бетховен, Энгр и Наполеон, о котором говорили, что он перенес эпос в битву. Но когда доктор Джонсон объявил сей труд подделкой, среди читателей зародились сомнения. Несмотря на недавно обнаруженные факты в его пользу, Макферсона до сих пор считают великим шотландским мистификатором, но тот факт, что гэльский язык (пусть в переводе, пусть даже в сфальсифицированном переводе) сумел собрать вокруг себя столько читателей, знатных и почтенных, красноречиво свидетельствует о его неугасающей способности овладевать вниманием.
А Джонсон был в лучшем случае только наполовину прав, предсказывая, что через полсотни лет равнинный шотландский диалект станет «провинциальным и низким даже для них самих». Творчество Роберта Бёрнса, родившегося в 1759 году, опровергло утверждение Джонсона. Его стихи и песни на этом языке еще сильнее подрывают убеждение в правоте Джонсона, не говоря уже об успешном возвращении шотландского языка к своим корням в последние несколько десятилетий — в поэзии, художественной прозе, драматургии и песнях.
Роберт Бёрнс был старшим из семи детей фермера-арендатора, который несмотря на бедность смог дать сыну образование. Бёрнс стал романтическим поэтом, чья жизнь явилась воплощением романтизма и романтической поэзии. Он был, что называется, «дитя природы» и лет до пятнадцати или шестнадцати ходил за плугом, а стихи писал, чтобы найти хоть какой-то противовес обстоятельствам. Он увлекался многими женщинами и был отцом нескольких незаконнорожденных детей, среди которых были и близнецы от Джин Армор, на которой он впоследствии женился. Он любил шотландский народ и шотландский язык. Его первый сборник, «Стихотворения преимущественно на шотландском диалекте», был встречен критиками с одобрением, а в Эдинбурге ему покровительствовали и чествовали его (и, пожалуй, загубили) как «поэта-крестьянина». Скончался он в возрасте 37 лет, но наследие его огромно: четыре сотни стихотворений, и некоторые из них, такие как The Lea Rig («На лугу»), Tam o’Shanter («Тэм о’Шентер») и A Red, Red Rose («Любовь, как роза, роза красная»), признаны шедеврами. На его похороны отдать дань уважения пришли 10 000 человек, и это было лишь началом репутации, которой суждено сохраниться до тех пор, пока шотландцы, хотя бы поверхностно разбирающиеся в литературе, будут продолжать встречаться, чтобы поговорить о своей стране, выпить виски и поднять бокалы за дам и за хаггис — телячий рубец по-шотландски:
Fair fa’your honest, sonsie face,Great chieftain o’ the puddin’ race!Aboon them a’ye takyer placePainch, tripe or thairm:Weel are ye wordy o’ a graceAs lang’s my arm.
(В тебе я славлю командираВсех пудингов горячих мира, —Могучий Хаггис, полный жираИ требухи.Строчу, пока мне служит лира,Тебе стихи.)[38]
Его читали не только шотландцы, но и англичане и бесчисленные представители других народов всего света. Понять его тексты не так уж сложно: поэт часто подкидывал в помощь читателю английское слово, которое означало то же, что и малопонятные kiaugh или furms: kiaugh and саге (волнения), furms] anbenches (скамьи), decent, honest, fawsont (благопристойный). Пока Джонсон и его последователи ставили препоны шотландцам и их языку, этот человек от земли возрождал величие старой Шотландии (Auld Scotland), отдав ей неукротимое сердце гения, возродив ее гордость и обеспечив славу в веках.
В творчестве Бёрнса присутствует английский язык, но из-за того, что он пронизан шотландским, труд этот не был, оценен по достоинству в рамках классики английской литературы. Преданность поэта одному из второстепенных и отвергнутых языков страны в некоторой степени изолировала его. Много лет шотландский язык пренебрежительно рассматривался как просторечный английский, и лишь недавно возродился он, чтобы занять причитающееся ему почетное место. С годами У язык Бёрнса стал настолько значимым эталоном национальной самобытности, что получил заметное место в политике. Тут он играл ту самую роль, которая, как правило, уготована языку — ведь порой только язык может объединить народ, как это случилось с англичанами перед лицом угрозы со стороны французских норманнов.
В нескольких милях к юго-западу от родины Бёрнса простирался Озерный край, вскормивший другого поэта, Уильяма Вордсворта, находившего для своих сюжетов повседневный жизненный опыт и простой язык.
Широко признан вклад Вордсворта в английскую поэзию. По выражению Теда Хьюза, «если обращаться к прошлому, он первый, кого мы видим». В порядке возрастания он назвал Зордсворта, Мильтона и Шекспира. Значителен вклад Вордсворта и в историю приключений английского языка: в 1798 году в предисловии к «Лирическим балладам» он подчеркнул, что поэзию можно сочинять настоящим человеческим языком и что для выражения глубоких чувств она не нуждается ни в особом поэтическом языке, ни в замысловатых словах, ни в нарядных одеждах. К тому же он предпочитал писать о сельской жизни, окружавшей его в детстве, а детство его прошло географически неподалеку от мест, где родился Бёрнс, хоть это и был другой мир. В отличие от Бёрнса Вордсворт обучался в прекрасной классической гимназии и затем в Кембридже, путешествовал по Франции и Швейцарии, пользуясь возможностями, доступными лишь немногим. То, что он, погрузившись в повседневность Озерного края, писал о простой сельской жизни, представляется еще более примечательным. Причина же была в том, что «в таких условиях непременные страсти сердечные находят лучшую почву для достижения зрелости, менее ограничены и говорят на более понятном языке; что в таких условиях жизни наши основные чувства существуют в состоянии большей простоты и искренности и, следовательно, могут быть рассмотрены более достоверно».
Автор на этом не остановился: «Заимствован и язык этих людей (очищенный, конечно, от того, что представляется существенными недостатками, от всех укоренившихся и осмысленных причин неприязни), поскольку такие люди ежечасно имеют дело с тем лучшим, из чего происходит лучшая часть языка». В этом заключается целая философия, и держится она на любви Вордсворта к первому периоду Французской революции, в которую он оказался вовлечен:
Bliss was it in that dawn to be aliveBut to be young was very heaven!
(Жить и видеть my зарю — блаженство, а быть молодым — рай!)
Учитывая, что Джонсон ранее критиковал Шекспира использование в «Макбете» слова нож («слово лавочников, инструмент мясников и поваров»), выбор Вордсвортом простых слов для передачи сильных чувств оказался шагом смелым и значимым. Для Вордсворта это был не только манифест: и автор следовал принятому решению в поэмах и стихотворениях, занявших достойное место в английской литературе. Он осознавал всю ответственность такого шага. «Если читатели, привыкшие к витиеватости и бессодержательной фразеологии многих современных писателей, — утверждал он, — дочитают эту книгу [„Лирические баллады“, 1798 год] до конца, им, вероятно, придется нередко испытывать странное и неловкое ощущение: они станут оглядываться в поисках поэзии». Поначалу и многие годы спустя его осуждали за то, что он дерзнул творить поэзию из народной речи. В какой-то мере он вернул ее в лоно древнеанглийского языка.
