Мелвин Брэгг - Приключения английского языка
В романе Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» есть такой эпизод: две монахини убеждены, что осла можно сдвинуть с места, только крикнув ему bugger (тварь, шельмец), но загвоздка в том, что произносить такие слова грех. Тогда они делят слово на двоих: так как ни один из слогов сам по себе не греховен, она кричит: Bou, bou, bou! (шель-, шель-, шель-), а вторая повторяет: Ger, ger, ger! (-мец, -мец, -мец!). В другом эпизоде Стерн комично расписывает, какое бранное слово подходит к тому или иному случаю. «Я безмерно восхищаюсь трудом джентльмена, который… сел и сочинил… подобающие формы ругательств на любой случай, от малейших до серьезнейших поводов и провокаций, которые только могут с ним произойти… они всегда были у него под рукой, на каминной полке, готовые к употреблению».
Джонсон не включил в свой словарь слово shit (дерьмо, вздор, чушь). К XIX веку возвышенность чувств (или брезгливость) становилась в английской приличной прозе все явственнее, и английский язык насильно загонялся в соответствующие рамки. Думается, Чосер, использовавший в своем творчестве множество разнообразных бранных слов, весьма удивился бы, увидев, что стало с грубой речью, этой бурной и энергичной составляющей английского языка из его словаря. Языком управляла мораль.
В результате непристойный язык с его нецензурными выражениями скрылся с глаз почтенной публики. Он ушел в подполье или в творчество скандальных писателей, от Рочестера до Д. Г. Лоуренса. Свифт предлагал обогатить страну, учредив фонд сквернословов, который собирал бы по шиллингу штрафов, взимаемых за сквернословие в соответствии с постановлением парламента.
В текстах начали употреблять слово blank (отточие, непечатное пропущено, вырезано цензурой), как, например, в цитате, датируемой 1854 годом: I wouldn’t give a blank for such a blank blank (я бы не дал и <***> за такое <***><***>). а вот еще любопытный эпизод: «Миссис Битон не могла заставить себя написать слово „брюки“, поэтому, описывая, как камердинер одевает хозяина, она пропустила и слово, и сам предмет гардероба. Ужасное слово заменялось всякими эвфемизмами вроде unmentionables, или indescribables, или inexplicables, или inexpressibles (в русском языке все эти синонимы можно обозначить шутливым словом невыразимые). Одним словом, „то, чего не следует называть“. Вместо „ног“ она говорила „конечности“. В результате получалось, что на нижних конечностях персонажей миссис Битон вообще не было брюк».
Все это «ставило английский язык на место», а самозваные Цензоры обращались с ним, как с непокорной толпой, диверсионной группировкой, партией революционеров. Есть в этом что-то комическое, но в то же время свидетельствующее о силе языка. Те, кто отдавал приказы и играл роль самопровозглашенной словесной полиции, думали, что смогут получить полный контроль, если будут топором вырубать слова, казнить фразы и убивать выражения, но английский язык был слишком опасен и необуздан для новой очищенной, подстриженной и щепетильной Англии. Процесс коснулся даже Шекспира, ставшего основной мишенью Баудлеров, называемых так по имени Томаса Баудлера, чье «Семейное издание Шекспира» в 1818 году ставило целью спасти писателя от самого себя и сделать его тексты подобающими для чтения в христианских семьях.
Баудлер писал, что шекспировские пьесы «запятнаны словами и выражениями столь непристойными, что ни один родитель не стал бы показывать их дочерям в неисправленном виде». Главной мишенью стал «Отелло». Так, в редакции Баудлера Яго уже не говорит Брабанцио, что его «дочь и Мавр сейчас изображают двуспинного зверя»: вместо этого он сообщает, что они «сейчас вместе». У Шекспира Отелло переживает, что «тело и красота» Дездемоны отвлекут его от намеченной цели; Баудлер убирает «тело». Были вычеркнуты любые упоминания сексуальной близости («С ней Кассио спал», «вашу белую овечку — там кроет черный матерой баран») и наготы («голой полежать с дружком в кровати»). Шекспировское bawdy wind that kisses all it meets («Разгульный вихрь, все целовать готовый») становится very wind (вихрь). Исчезло cuckold (наставить рога), а с ним strumpet и whore (шлюха, потаскушка). Незадолго до редакции Баудлера был издан другой вариант, из которого редактор, Фрэнсис Джентльмен, бесцеремонно вырезал 174 строки из одной только сцены — той, в которой с Отелло сделался «припадок падучей». Раз уж началось цензурное усечение, где граница, за которую оно не зайдет? Джентльмен полагал, что вырезанные им строки могли испортить «трагический эффект». Эту тенденцию наглядно иллюстрирует Диккенс в «Крошке Доррит», описывая министерство многословия (или департамент околичностей) — учреждение, где процветает волокита, бюрократизм и формализм.
Англичане, куда ни посмотри после неудавшейся академии Свифта, основополагающего словаря Джонсона и разделяющего классы ораторского искусства Шеридана, вовсю развлекались, искажая свой язык и командуя его формами и звуками, что отражало пуританские манеры, классовые предрассудки и соперничающие этические принципы. Язык покорили, рассекли на части, очистили цензурой, отшлифовали, вышколили, и после всего этого на него нередко смотрели с неприязнью. В конечном счете из этого ничего не вышло: язык жил своей жизнью, и если перед ним закрывали одну дверь, он открывал дюжину других. Но в то время ситуация для некоторых была тягостной.
Провинциальный говор и диалекты клеймились и презирались еще сильнее, чем прежде. Любого джентльмена встречали не только по его богатству и происхождению, но и по правильному выговору. Язык стал орудием снобов и полезным союзником иерархов. Эти особенности вошли в английскую культуру и стали частью нашей сегодняшней жизни: до сих пор не прекращаются бои за произношение. Грамматисты все еще отслеживают публичные высказывания и радостно набрасываются на «ошибки». Исправление речи стало для англичан чуть ли не самым популярным видом спорта для закрытых помещений. В некотором роде все к лучшему: это показывает, как высоко мы ценим свой язык, а безымянная армия защитников знает, без сомнения, что хранимый ими язык поистине бесценен, и стремится поддерживать его в хорошей форме.
Хотя у английского языка есть замечательная способность объединять людей, он обладает и безграничной властью разделять их. Страны, области, города и даже мелкие деревни держались и нередко даже до сих пор на удивление крепко держатся за свой говор, хотя, казалось бы, появление в XX веке автострад единообразия давно уже подавило и лишило жизни местные речевые традиции. Вдобавок, даже после того, как хозяева и хозяйки языка вынесли свой вердикт, остались особые манеры речи, принятые в тех или иных семьях, местных группировках, клубах или даже тайных обществах. В любом отдельно взятом колледже влиятельного университета (или, скажем, в даремской деревеньке вдали от цивилизации) могла быть своя особенная и узнаваемая манера речи. Каждый из нас являет собой говорящую демонстрацию нашей истории. Акцент — это подъемы и спуски на лестнице общественных амбиций, а также один из важнейших видов оружия мошенника.
Хотя это многообразие значит для общественного мнения Уже не так много и не приводит к столь суровым и значительным последствиям, как это было, скажем, на моем веку 50 лет назад, оно все еще сохраняется и по-прежнему имеет значение.
В XIX веке ему придавалось чрезмерное, на наш современный взгляд, значение, но наблюдать его можно и сегодня. Линда Магглстоун в качестве одного из примеров привела творчество Джона Китса. Во время его недолгой жизни, в соответствии с правилами хорошего тона, полагалось звучно произносить [r]. Многие (как тогда, так и теперь) этого не делали и, к примеру, lord стали произносить как laud. Такое явление часто называли cockney rhymes — рифмы в духе кокни. Томас Гуд писал Китсу, убеждая его быть осторожным с этой распространенной привычкой и следить, чтобы рифмы звучали для «образованного слушателя гармоничным колокольным звоном», а «такие чудовища, как рифмы morn — dawn, fought — sort, пагубны для поэзии».
Китса критиковали за такие рифмы, как fauns — thorns, thoughts — sorts. В 1818 году Джон Локхарт в «Эдинбургском журнале Блэквуда» (Blackwood’s Edinburgh Magazine) ссылался на «грамотную речь», чтобы осудить Китса как «необразованного и неосновательного юнца… которому недостает логики, чтобы проанализировать одну-единственную идею, или воображения, чтобы сформировать хотя бы один оригинальный образ», и, что ужаснее всего, «не хватает образования, чтобы отличить письменную речь англичан от устного жаргона кокни». В 1880 году Джерард Мэнли Хопкинс все еще критиковал Китса за те же грехи, в частности за произношение его [r], которое, не будучи общепризнанным, делало его рифмы «оскорбительными не столько для уха, сколько для ума».
