Маруся Климова - Моя АНТИистория русской литературы
Странно, но помимо художников во все эти особенности и свойства человеческой психики врубились только еще разве что поэты, которые со времен Хармса и дадаистов тоже постоянно всячески коверкают и переворачивают слова, как бы стараясь сымитировать детскую бессвязную речь и, я бы даже сказала, лепет. Однако поэтам, как они ни стараются, в отличие от художников, практически ничего не отламывается. И это не удивительно, потому что, если хорошенько подумать своей головой и внимательно осмотреться по сторонам, то можно заметить, что дети, в подавляющем большинстве своем, очень любят рисовать, но очень мало кто из них занимается стихосложением. Не исключено, что тяга к рифмованию слов вообще возникает у детей только вследствие каких-нибудь черепно-мозговых травм, полученных в самом раннем младенческом возрасте, то есть в результате выпадения из кроватки и т. п. Хотя это пока и не доказано, но факт остается фактом: большинство нормальных, здоровых детей и не думают сочинять стихи, а только рисуют. Странно, что современные поэты не обратили внимание на столь очевидную вещь и тупо подражают художникам в тщетной надежде что-нибудь тоже от кого-нибудь урвать, от какого-нибудь фонда или же мецената. Хотя, если высказанное мной предположение о пробуждении поэтических способностей верно, то к поэтам не следует быть чересчур строгими. Что можно требовать от людей, ударившихся в детстве головой об пол, и, возможно, даже не один раз.
Самое удивительное, что наиболее успешным и продвинутым во всех отношениях художникам почему-то совершенно не подражают современные философы. И это действительно странно, потому что большинство детей просто обожают задаваться всякими глобальными вопросами бытия. Без преувеличения можно сказать, что дети любят философствовать ничуть не меньше, чем рисовать, а может быть, даже и больше, за исключением разве тех, кто слишком сильно стукнулся головой и полностью зациклился на рифмоплетстве, но и то неизвестно, так как этот вопрос требует отдельного и более пристального изучения. А я пока говорю очень приблизительно, стараясь очертить проблему в самых общих чертах. Так вот, о чем это говорит? Да о том, что философы принадлежат к самой заторможенной и несообразительной части народонаселения земли! Поэтов я в расчет не беру, так как с них, по понятным причинам, нельзя спрашивать сполна, как со взрослых и полноценных людей. А вот с философов можно, потому что их тупость необъяснима и находится за пределами обычного человеческого понимания. Примерно то же самое можно, видимо, было бы сказать и о литературоведах, однако их, скорее, можно отнести к той же категории людей, что и поэтов, и даже еще более травмированной, поскольку лично я вообще никогда не встречала детей, испытывающих тягу к занятиям литературоведением. Так что философы по своей тупости, видимо, не имеют себе равных среди людей так называемых творческих профессий. Как говорится, что и требовалось доказать!
Именно поэтому, думаю, наиболее глубокое суждение о бытии, времени и т. п. в двадцатом веке принадлежит вовсе не философам, а не кому иному, как Сталину, которому, судя по всему, удалось сохранить по-детски наивный и незамутненный взгляд дилетанта на окружающий мир. «Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы!» Это высказывание как бы подытожило и вобрало в себя всю мудрость не только двадцатого, но и множества прошедших и, наверняка, будущих веков. Поэтому я нисколько не сомневаюсь, что и по истечении тысячелетий, когда от современной цивилизации не останется уже практически ничего, даже основание Эйфелевой башни сотрется с лица земли и превратится в пыль, а не то чтобы там диссертация какого-нибудь Мамардашвили, люди далекого-далекого будущего будут судить о нынешней эпохе именно по этим словам. Точно так же как современный человек всякий раз, обращая свой мысленный взор к Древней Греции, невольно повторяет про себя фразу Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю!»
Пример Сталина, признаюсь, больше всего и вдохновляет меня заняться в будущем историей какой-нибудь из точных наук, так как некоторая посвященность в литературу, вовлеченность во всю эту тусовочную возню, да и вообще определенная начитанность, знание языков и прочее, наверняка, очень часто мешают мне схватить самое главное в ее истории. А вот, к примеру, глядя со стороны на Циолковского, я могу совершенно определенно и твердо сказать, без каких-либо особых колебаний, что это был точно такой же дегенерат, какими были уже описанные мной Хлебников и Платонов, похожий на них просто как брат-близнец. Главное, не забивать себе голову всякой чепухой о том, что он изобрел какую-то там ракету и т. п., и вообще, отбросить этот дебильный и вредный совет, что о людях надо якобы судить по их плодам. Чушь! Наоборот, надо постараться просто об этом не думать, и тогда истина сама тебе открывается, как нечто совершенно самоочевидное. И в случае с Циолковским окончательное умозаключение, должна признаться, мне сделать гораздо проще, чем это было в случае с Платоновым или же Хлебниковым, так как я абсолютно ничего не понимаю в технике и мне совершенно ничего не мешает видеть последнюю и окончательную истину об этом выдающемся деятеле науки.
Не говоря уже о том, что точные науки не так уж и сильно изолированы от искусства. И я уже писала о том, как открытие микромира в современной физике невольно повлияло на появление почти точно такого же микромира в русской литературе двадцатых годов. И думаю, что любой человек, долго занимавшийся, например, изучением творчества Вагинова или же Добычина, уже довольно неплохо подготовлен к тому, чтобы постичь смысл какого-нибудь там дифференциального исчисления, даже если он раньше об этом абсолютно ничего не слышал и вообще получал в школе по математике одни «двойки» и «тройки» и, более того, именно поэтому пошел учиться на филфак, подался в гуманитарии.
Обратное, думаю, тоже верно. Помню, со мной в школе училась одна девочка, которая достаточно хорошо успевала по всем предметам – не то чтобы была круглой отличницей, но в основном у нее были «четверки» и «пятерки», в том числе и по математике. Однако в старшем классе с ней случилось что-то невероятное, и все из-за того, что в это время вместо обычной геометрии мы стали изучать стереометрию. И вот эта девочка, которая всегда без труда решала все обычные геометрические задачи, совершено не могла понять, что такое пирамида, куб, цилиндр и прочие пространственные фигуры, то есть у нее оказалось полностью не развито пространственное мышление, и не просто не развито, а скорее, даже было что-то вроде болезни, то есть она не ощущала трехмерности пространства, как, к примеру, дальтоники не различают цветов. Учитель математики ужасно с ней мучился, а потом просто махнул на нее рукой. Ничего не поделаешь, болезнь есть болезнь, и приходится с ней считаться… Примерно такой же болезнью, на мой взгляд, страдает подавляющее большинство литературоведов, с которых, впрочем, как я уже сказала, трудно что-либо всерьез спрашивать. Они очень напоминают мне мух, ползающих по плоскому тетрадному листу, намазанному медом, настолько эти люди не способны оторваться от литературы и хотя бы на секунду взглянуть вверх или же чуточку в сторону. Мне кажется, дополнительные занятия стереометрией им бы не помешали – для развития воображения, так сказать. Потому что в результате все эти наивные антиномии, которые они тщательно вычерчивают на своем жалком листочке, чтобы школьникам и обычным обывателям было потом проще запоминать имена писателей и поэтов, используя их в качестве своеобразных мнемонических правил, на самом деле не имеют никакого отношения к реальности. Даже ребенку ясно, что Пушкину противостоит никакой не Лермонтов или там Тютчев, а вообще не находящийся в плоскости литературы Дантес. Об этом же вроде все постоянно трындят, а литературоведы и историки литературы как будто бы этого не слышат и не видят.
Есть и менее очевидные, но от того не менее вопиющие издевательства над здравым смыслом и реальностью. Я уже говорила о том, как жалко смотрится Есенин в сравнении с Маяковским. Что способен противопоставить Есенин непреклонной воле и аскетизму Маяковского, кроме жалкой распущенности? Такое противостояние, ко всему прочему, еще и противоречит элементарным законам физики, согласно которым каждое действие обязательно вызывает равное ему противодействие. Хотя это пока никем не доказано, но этот закон на все сто процентов применим и к духовному пространству. Стоит ли удивляться, что столь неверно расчерченное и спланированное и, я бы даже сказала, просчитанное пространство русской литературы, в конце концов, рухнуло и рассыпалось на мелкие, уже ничем не связанные между собой, никакими напряженными драматичными противостояниями и антиномиями, кусочки.
Одним словом, Маяковскому самым естественным и логичным образом способен противостоять и противостоит только Распутин, который, опять-таки, не имеет ровным счетом никакого отношения к литературе, поэтому, видимо, ни один из литературоведов и историков литературы его до сих пор и не заметил. А между тем его своенравие, непредсказуемость и, в каком-то смысле, безграничная распущенность только и способны уравновесить столь же безграничные волю и аскетизм Маяковского. И кстати, именно Распутин, но уж никак не Пушкин, вне всякого сомнения, воплощает едва ли не все самые характерные черты русской нации в глазах остального мира. То есть Распутин на данный момент и является подлинным «нашим всем». Определенную конкуренцию в этом отношении ему способен составить разве что Достоевский, но об этом я уже тоже писала.
