Маруся Климова - Моя АНТИистория русской литературы
К тому же ничего не поделаешь, но в последнее время мне все меньше нравится смотреть на себя в зеркало. Конечно, иногда мне все еще отпускают комплименты, и в такие минуты в глубине души мне приятно осознавать, что в жизни я все еще не так страшна, как часто думаю про себя теперь сама – во всяком случае, не вижу особого смысла настаивать на противоположном.
Однако в глобальном масштабе, в том, что касается женщин вообще, я бы, пожалуй, особенно не обольщалась! Все эти идиллические представления о красоте, мне кажется, сегодня выглядят уже абсолютным атавизмом, пережитком прошлого, о котором подавляющее большинство людей (и мужчин и женщин) рассуждают чисто по инерции. Современная женщина, на мой взгляд, должна прежде всего устрашать – и в этом заключается ее главное предназначение, по крайней мере в искусстве! Не обязательно, конечно, своей внешностью, то есть быть пугалом, но, вообще, в глобальном смысле, как я уже сказала. Не знаю даже, понятно ли я изъясняюсь, может быть, чуточку сбивчиво…
Попробую пояснить на примере. Не так давно меня пригласили принять участие в одном круглом столе, и стоило мне только там появиться, как ведущий ни с того ни с сего представил меня присутствующим как отъявленную «фашистку». Неизвестно, чем он руководствовался, но поначалу я даже немного оторопела, так как не знала, как мне на это отреагировать: обижаться или же, наоборот, сделать вид, что все так и есть, а может, обратить все в шутку. В общем, я это «проглотила», а потом, оглядевшись по сторонам, поняла, что ведущему, в соответствии с темой обсуждения: «Искусство и политика» – просто очень важно было, чтобы среди участников были представлены все спектры политических направлений, от крайне правых до крайне левых. Вот он и решил заполнить мной пустовавшую до моего прихода нишу, раз уж я так случайно подвернулась ему под руку, а точнее, под язык. Позднее он мне пояснил, что так меня ему часто характеризовали в личных беседах какие-то наши общие знакомые.
Однако, несмотря на перенесенные мной в тот момент несколько неприятных секунд, обратившись к самой глубине своей души, я сегодня вынуждена признать, что такое определение если и могло меня когда-нибудь по-настоящему задеть, то разве что лет пятнадцать тому назад, а сегодня оно меня совсем-совсем не трогает, потому что само это слово «фашизм» кажется мне теперь в высшей степени затрепанным и банальным, как бы позаимствованным из детских игр про войну… Короче говоря, меня больше не устраивает это определение, и вовсе не потому, что оно кого-то где-то еще якобы способно испугать, а совсем наоборот – потому, что это слово по-настоящему уже давно никого не пугает, не волнует и не задевает.
Вот так и с внешностью женщины, да и красотой, вообще! Красота сейчас годится разве что для детских игр в дочки-матери. А в реальности женщина сегодня должна именно устрашать! И это не игрушки!
И тем не менее я по-своему даже признательна ведущему того круглого стола, хотя бы за то, что он причислил меня к противоположному политическому спектру, точнее, усадил меня напротив членов НБП и всяких там левых и ультралевых (вот в них почему-то в зале недостатка не было!), потому что те несли, по-моему, и вовсе какой-то уж совсем запредельный бред, который я не берусь здесь даже пересказать. Один достаточно известный теоретик современного искусства, например, с совершенно серьезным видом подверг критике либеральную трактовку известного высказывания Ленина о том, что «коммунизм наступит тогда, когда каждая кухарка научится управлять государством». По его мнению, либералы совершенно напрасно хихикают по этому поводу, так как Ленин имел в виду совсем не то, что они думают и над чем смеются, а то, что «коммунизм должен наступить тогда, когда каждая кухарка достигнет такого совершенства, что…» Не знаю даже, стоит ли продолжать эту глубокую мысль – по-моему, и так все понятно! Cherchez la femme! С чего я, собственно, и начала.
Вот так и случилось, что я, несмотря на свою врожденную веселость, все чаще чувствую сегодня припадки ужасной тоски и отвращения. И вовсе не от того, что в последнее время мне уже не так приятно смотреть на себя в зеркало. Самую большую скуку у меня вызывает вот эта не прекращающаяся ни на секунду вселенская тяга к совершенству! Одна кухарка уже создала понятную каждой кухарке книгу – «Унесенные ветром»! О каком совершенстве еще можно мечтать?
Глава 28
Жизнь после смерти
Когда-то в далеком прошлом – правда, это было уже очень давно, и сегодня мне даже как-то странно об этом вспоминать, – мне было очень жалко Зайцева, Шмелева, Цветаеву, Бунина да вообще практически всех писателей-эмигрантов, я чуть не плакала над их участью! Как это ужасно – вдали от родины, вдали от любимых, от отеческих гробов, от родного пепелища! А у Шмелева и сына еще к тому же расстреляли, и он от этого удара вообще оправиться не смог. Потом, уже во Франции, он, кажется, постепенно и вовсе утратил способность писать: какие-то обрывки фраз, отдельные слова и многоточия, как будто он задыхался вдали от России, без которой просто не мог жить. И вот эти обрывочные слова, как глотки воздуха, которые он судорожно в себя втягивал, как будто в последнем усилии, в последнем порыве устремляясь к жизни…
Должна признаться, в первый раз я увидела не какого-то одного белого русского, а сразу целую толпу – когда мой знакомый повел меня в церковь Сен Серж, и я была даже немного разочарована, потому что оказалось, что они ничем особо не отличаются от французов, по крайней мере, на первый взгляд, внешне – ну разве что более белесые, бледные и засушенные, – засушенные потому, что в основном там были люди весьма преклонного возраста. Один из них дышал очень громко, с хрипами и переливами, и даже как будто подхрюкивал периодически – звуки его дыхания напоминали сильный храп, но он не спал, а просто так дышал. Другой, трясущийся старичок, удивительно похожий на жабу, вцепился в меня двумя своими иссохшими лапками и, оживленно тряся мою руку, стал приглашать в гости, при этом у него на губах запузырилась слюна, я постаралась поскорее отойти, чтобы он меня, не дай Бог, не обрызгал. Мой знакомый шепотом называл мне их имена и фамилии, а меня буквально трясло от возбуждения – боже мой, да я же про них столько слышала, читала, а теперь вижу воочию, это же просто невероятно! Я внимательно смотрела на них, стараясь запомнить, кто есть кто, но мне это так и не удалось – чем-то все они неуловимо были похожи, или же сливались для меня в одно целое.
Вероятно, поэтому всякий раз, приезжая в Париж, я до сих пор невольно чувствую себя тоже чуточку эмигранткой… Впрочем, наверное, это все равно что примерять на себя чужое платье. Все-таки я никуда никогда всерьез не эмигрировала – скорее, просто путешествовала. А несколько моих школьных подруг так и исчезли в этом безумном городе – «безумном», потому что тут чуть ли не на каждом шагу попадаются сумасшедшие, и это сразу бросается в глаза, даже после Петербурга! Один гордо шествует по улице, обнажившись по пояс, другой, наоборот, натянул на уши дубленку, третий идет по мостовой прямо в носках… И все, как это и положено безумцам, громко разговаривают сами с собой. Нет, что бы там ни говорили, а сумасшедших в Париже гораздо, гораздо больше, чем в Петербурге! И когда я впервые приехала в Париж, то этот город, подобно горячечному бреду безумца, меня как-то целиком охватил, окутал, и я вообще перестала что-либо соображать. Я сама на какое-то время превратилась в такого же безумца, мечущегося по этим пыльным магическим улицам в поисках неизвестно чего и даже не пытающегося присесть хоть на минуту – все равно будто ветром сдует, и тут же бежишь дальше, не в силах справиться с внутренней нервной дрожью…
Хотя, в сущности, Париж не такой уж и плохой город, как об этом теперь все долдонят. Обидно, что многие сочли мой роман «Домик в Буа-Коломб» франкофобским – я не заслужила подобных обвинений! Но эмигрировать?! Мне всегда казалось, что в этом желании так вдруг взять и покинуть своих друзей и близких есть нечто от того, что должен испытывать самоубийца. Помню, в детстве, получив плохую оценку в школе, я часто понуро тащилась домой, где меня ждало неизбежное наказание. В такие мгновения мне порой даже хотелось, чтобы на меня вдруг случайно наехал автобус или же троллейбус, но не по-настоящему, а как бы понарошку, во всяком случае, не до конца, не насмерть, и главным образом потому, что мне было очень интересно посмотреть, как там все будут после по мне горевать и плакать и как я всем таким образом досажу, особенно родителям, за то, что они меня постоянно достают с этими отметками. Вот нечто подобное, по-моему, и должен испытывать эмигрант, которому удается для всех, кто его знал, вдруг как бы умереть и при этом со стороны понаблюдать, как они там без него. Стоит ли говорить, что большинство эмигрантов в результате этого эксперимента над собственной жизнью постигает ужасное разочарование, ведь окружающие, как правило, и не думают ни о ком особенно горевать, даже о покойниках. Только покойники об этом уже никогда не узнают, а вот те, кто решился на подобный фокус, имеют возможность в этом убедиться на собственной шкуре, так что им, на мой взгляд, потом умирать по-настоящему вдвойне тяжелее. Вот поэтому мне всегда было ужасно жалко эмигрантов! И моих школьных подруг, растворившихся в этом безумном Париже, тоже! Большинству смерть сулит самые радужные перспективы и массу удовольствия от сознания, как все вокруг по ним будут рыдать и сокрушаться, а эмигрантам от смерти, в сущности, нечего и ждать: она у них, если так можно выразиться, уже позади, полностью отрепетирована.
